Теперь было по-другому. Касания перестали быть болезненно робкими, я чувствовала его силу, его напор, мучительно хотела покоряться. Я расстегнула неловкими пальцами его рубашку и погладила гладкую грудь: твердую, рельефную, темную, как графит. Осторожно коснулась свежего шрама. Он стал выпуклым и серо-розовым. Завела руки за спину, чувствуя каждую мышцу. Я выгнулась, когда он покрывал поцелуями шею, замерла, на мгновение испугавшись, что сердце оборвется от охватившего чувства. Шальная мысль кольнула, как нож в спину: я, действительно, хочу этого? Или тороплюсь отдать другому, как сказанные только что слова?
Я замерла и не сразу поняла, что он отстранился. В дверях стоял Клоп и усердно делал вид, что отворачивается, хотя таращился во все глаза и даже слегка покраснел.
— Иди отсюда, мальчик, — Гектор прокашлялся — голос сел и хрипел.
— Там это… — Клоп слегка пнул носком ботинка стену, вызвав дождь из пыли и штукатурки, и поджал губы. — Мартин тебя ищет.
Гектор шумно выдохнул — едва сдерживался:
— Скажи, что позже приду. Сам найду его.
Тот неприятно хихикнул:
— Говорит, очень срочно. Велел тащить, как найду.
Гектор нервно поджал губы, опалил меня горячим взглядом, легко коснулся щеки:
— Значит, так и надо. Я едва не сделал большую ошибку. Ты… хорошая…
Я прислонилась спиной к стене:
— Останься.
Он покачал головой и отвел глаза:
— Нужно идти. Видно, все же так надо.
Гектор небрежно чмокнул меня в щеку, на удивление холодно, отстранился, торопливо застегивая рубашку, и вышел вслед за Клопом. Я слушала, как затихают его торопливые шаги, достала из кармана помятую веточку абровены и вдохнула восхитительный запах — к свежей одуряющей сладости примешивалось что-то горькое.
55
Гектор не пришел ночевать. Я всю ночь проворочалась на широкой кровати в полусонном бреду. Открывала глаза, прислушивалась, но слышала только тишину и мерзкую ночную возню вездесущих бабочек, бивших крыльями по грязному стеклу. Раньше я ее не замечала. Поднялась в норы, стараясь ступать по железной лестнице, как можно тише. Выгребла монеты из тайников и закатала в пояс. Этот день покажется вечностью.
Я пошла в столовую — Санилла уже наверняка на ногах. Из кухни привычно чадило.
— Чего тебе не спится в такую рань?
Я пододвинула стул, села у стойки раздачи:
— Не знаю. Гектора не видела?
Санилла обернулась:
— Так они все еще вчера в доки на разгрузку уехали. Бежали, как на пожар. И твой с ними. Отвыкла спать одна?
Стало немного спокойнее.
— А что там, в доках?
Санилла пожала округлыми плечами:
— А я откуда знаю? Это их, мужские дела. Мне вот, — она потрясла в воздухе сковородой, — вся забота.
Она бросила сковороду, повернулась. Изменилась в лице и подошла. Обхватила мои пальцы мягкими горячими ладонями:
— Да что ты, милая? Ну? Лица нет. Хорошо ведь все. Улетишь, как он и обещал. И забудешь обо всем.
Я кивнула.
— Радоваться надо. Слышишь? Радоваться. Теперь все по-другому будет.
Она поставила передо мной миску с маленькими сладкими пирожками:
— Поешь лучше. Кофе сама налей, — она выставила фаянсовую чашку с потемневшим сколом на ободке.
Я прошла к заварочной машине, долго наблюдала, как в белое глянцевое дно с тихим шипением бьет тонкая коричневая струя, образуя мелкие пузырьки. В воздухе поплыл знакомый запах. Я молча ела пирожки с красным сахаром, цедила кофе. Говорят, сладости улучшают настроение. Сахар хрустел на зубах, но лучше все равно не становилось.
Я допила кофе и отставила чашку:
— Санилла, не знаешь, вернутся когда?
— Кто их знает. Я же не лезу, не спрашиваю. Вернулись — хорошо. Не вернулись — готовить меньше.