Но я знаю, о чём он думает: какого черта Джесси Каллаган направляется в худшую часть Далласа в свою свободную неделю?
Все двадцать пять минут езды улицы проносятся как в тумане, и когда мы подъезжаем к дому, который, как я надеялся, мне больше никогда не придется увидеть, когда я уеду учиться в колледж, меня снова поражает осознание.
Ничего не изменилось.
Помню, когда мне было десять, папа сказал, что если я покрашу крыльцо, он заплатит мне двадцать долларов. Для меня это было всё равно что выиграть в лотерею. Целых три дня я работал в летнюю жару, пока едва мог двигать запястьем. В тот день, когда я закончил, я не мог дождаться, когда он вернется домой из бара, в котором он был, и показать ему. На эти деньги я мог купить больше конфет, чем мог бы унести, но на самом деле я жаждал его гордости. Его принятия меня.
На этот раз я просто хотел, чтобы его рука лежала у меня на плече, а не между ребер. Но именно это и произошло, когда он вернулся домой той ночью. Но именно это и произошло, когда он вернулся домой той ночью. Было почти темно, когда он влетел в мою спальню и прижал меня к стене, крича, что результат был дерьмовым, что я пропустил несколько частей. Он вытащил двадцатидолларовую купюру, которой несколько дней размахивал у меня перед носом, и прижал её ко лбу, продолжая кричать мне в лицо.
Я так и не получил денег. Вместо этого я получил ещё большую взбучку за то, что был “бесполезным маленьким придурком”.
Я вылезаю из такси и вручаю водителю немного наличных, доставая свою сумку из багажника.
Передний двор зарос, а старый коричневый кожаный диван, который был на моих детских фотографиях, до сих пор стоит перед входом – любимое место мамы для курения. С того дня к крыльцу никто не прикасался, и когда я делаю пару шагов и открываю сетку, я не знаю, что упадет первым – дерево под моими ногами или дверь, едва держащаяся на петлях.
Мои родители получают от меня в месяц больше, чем некоторые семьи получают за год, но ничего из этого не идет туда, куда нужно. Они даже не позволили мне купить им новый дом; им нужны были деньги на другие вещи.
Я знаю, что произойдет; как только я переступлю порог, я почувствую это – воспоминания, боль. Травма витает в воздухе в этом месте, её присутствие въелось в каждую стену. На нескольких фотографиях, которые повесила моя мама, изображены улыбающиеся лица, но каждый квадратный дюйм этого дома – ложь.
Если вы придете сюда днем, то почувствуете запах старых сигарет и спиртного. Но придется спрятаться и подождать, пока не сядет солнце и не наступит ночь, чтобы стать свидетелем истины. Чтобы заглянуть в ужасающие секреты, которые скрывает семья Каллаган.
Всё ещё стоя в прихожей, я закрываю глаза и делаю глубокий вдох, толкая входную дверь.
Гостиная такая же, как всегда – серая, потертая и в гребаном беспорядке. Мама, какой она всегда была – и, вероятно, всегда будет, – лежит в отключке на диване с открытой и наполовину допитой бутылкой водки, опасно балансирующей на краю кофейного столика.
Страх пронзает меня, а сердце бешено колотится в груди. Моё тело начинает гореть от пальцев ног до самых щек, но руки кажутся ледяными, когда я вдыхаю через нос в течение четырех секунд, задерживаю дыхание ещё на четыре и медленно выдыхаю.
Снова и снова я работаю над тем, чтобы сконцентрироваться и умерить реакцию моего тела по умолчанию. Когда впервые начались приступы тревоги, я был убежден, что у меня вот-вот случится остановка сердца. Боль пронзает мои руки, покалывает пальцы, и знакомая волна тошноты прокатывается по моему животу.
Закрывая за собой дверь, я поворачиваюсь и ещё раз смотрю на маму. Когда заходишь в дом, то попадаешь прямо в гостиную. Здесь нет ни коридора, ни разделяющей жилое пространство двери, и внешние стихии носятся по комнате, раздувая тонкие пряди светлых волос вокруг бледного и неподвижного лица моей мамы.
Её дыхание неглубокое, но я могу различить движение её груди под мешковатым и поношенным свитером, который она надевает почти каждый раз, когда я её вижу.
Бесполезно пытаться разбудить её, поскольку на самом деле она не спит. Она пьяна, потеряла сознание. Её тело живо, но её разум мертв для этого мира. Наркоман во мне — который так чертовски упорно борется за то, чтобы вырваться наружу — испытывает чувство зависти к её оцепенению, к её отсутствию интереса к себе и остальному миру. Но борец во мне несет меня на кухню, чтобы найти чистящие средства и мешок для мусора — привычная работа, которую я мог бы выполнить даже во сне.
Час спустя я вымыл все столешницы и выбросил все бутылки и пустые упаковки из-под лапши и имбирного печенья, которые смог найти. Я слышал, как Джон, Дженсен и Зак рассказывали о домашней кухне и блюдах, которые готовили их родители. Джон часто ездил домой в Бельвью и возвращался через день, предаваясь воспоминаниям о том, что ему никогда не удавалось превзойти мамину стряпню.
Это не то, к чему я могу привыкнуть. Пустые пакеты из-под еды, разбросанные по всему дому, отражают многое из того, что я помню из своего детства. Когда я стал старше, и она время от времени бывала трезвой, я попросил маму рассказать мне о моём брате, о мальчике, по которому она плакала каждый день. Было ясно, что она никогда должным образом не переживала его смерть, а папа даже не признавал его существования, выбрасывая детскую одежду, которую они купили для него, и отказываясь использовать для меня.
Незадолго до смерти моего дедушки я помню, как он умолял маму рассказать кому-нибудь о смерти моего брата, поскольку он видел, как это разрывает на части его дочь. Но она отказалась, похоронив свои чувства. Вместо того, чтобы получить помощь, в которой она нуждалась, она положилась на кое-что другое и напилась до полного беспамятства.
И с тех пор она такая. Заперта в мире боли, заглушенной только зависимостью.
– Джесси? – с дивана доносится слабый голос мамы. – Ты дома?
– Да, мам. Просто прикидываю, что у тебя тут есть. Я схожу и возьму тебе чего-нибудь поесть, – отвечаю я, открывая дверцы каждого шкафа, а затем холодильника, ничего не обнаружив внутри.
– У нас снова закончились деньги.
Я зажмуриваюсь и медленно закрываю один из шкафов, крепко сжимая незакрепленную ручку.