И все я прекрасно осознавала: и как сильное тело вжало меня в стену, как в живот уперлась однозначная твердость, как мощное бедро вторглось между моих ног, бесстыдно задирая юбку, как широкая мозолистая ладонь, подрагивая от возбуждения, оказалась под одеждой и скользнула вверх. И прекрасно осознавала, к чему все шло… Да только не осталось во мне сейчас ни гордости, ни порядочности, ни страха, ни упрекающей совести. Был только он, сгорающий от желания и сжигающий меня со всей беспощадной жадностью и безоглядностью своей юности. И как же я горела! Полыхала лютым пламенем от каждого нового поцелуя, уже сама под них подставляясь, умоляя хриплыми вздохами коснуться еще и еще, предавая собственную вечную скромность. Все больше дурела от лихорадочного шепота, что постепенно стал не только нежным, но и искушающе бесстыдным, как и губы, и руки, что уже не метались по моему телу, беспорядочно и жадно насыщаясь самим фактом внезапно доступных запретных прикосновений, а выискивали самые уязвимые места целенаправленно.
– Вот так… вот так, моя девочка… позволь мне… пусти меня… – рвано выдыхая, жег Максим кожу моей шеи шепотом, перемежая его короткими требовательными поцелуями, пока его широкая ладонь стремительно и совершенно уверенно скользнула под мою юбку и, огладив бедра, расположилась в самом низу живота.
И я пустила, сдалась, не просто позволив ногам приглашающе раздвинуться, но и дернулась, толкаясь навстречу его руке.
– Твою же ж-ж-ж… – пробормотал он, захлебнувшись первым вдохом, когда его пальцы погладили меня через влажный хлопок, попадая сразу же сокрушающе идеально, и я, дернувшись, как от разряда, врезалась затылком в стену. – Если бы ты знала… если бы только представить себе могла…
И снова немыслимо сладкое трение, настоящее бесстыдное волшебство, от которого перед глазами искристая пелена, неконтролируемая судорога промчалась сверху вниз по позвоночнику, заставляя выгнуться и прижаться к нему крепче некуда, а мышцы бедер начали мелко-мелко дрожать.
– Тш-ш-ш… тише… – счастливо и чисто по-мужски торжествующе усмехнулся у моей щеки Максим и замедлил вытягивающие из меня душу движения внизу. – Какая же ты у меня торопыжка… взрывоопасная… словно порох… сейчас все будет, девочка моя… сейчас…
Он, пройдясь еще раз вдоль моей шеи открытым ртом, чуть отстранился, и я услышала шорох его одежды и просто ждала. Нет… не просто. Я заживо сгорала в предвкушении, уже абсолютно готовая ко всему, что бы он ни захотел со мной сотворить.
В этот миг в наш замкнутый мирок порочного огня, захлебывающегося дыхания и шепота вломился противный отрезвляющий звук извне. Кто-то дернул ручку двери, пытаясь войти. И это было как мгновенное падение в ледяную прорубь. Шереметьев отпрянул, и мы оба, замерев, как олени в свете фар, уставились на дверь учительской. Визитер, подергав дверь еще пару раз, удалился, но меня к тому моменту уже настигло и осознание произошедшего, и следующая за этим паника. И я поступила по-настоящему трусливо. Звук пощечины показался просто оглушительным, а мое «не смей никогда больше!» – как предательское змеиное шипение. Парень медленно провел пальцами по ударенной щеке, и краткий шок на его лице сменился прежним наглым и самоуверенным выражением, но теперь еще и щедро замешанным на злости.
– Как прикажете, Светлана Николаевна! – шутовски поклонился он, кривя губы в ухмылке, которая почему-то ранила меня как никогда до этого. – Да только зря вы так. Я ж упертый. Как баран. Так что… «never say never», как говорят ваши любимые англосаксы.
Он развернулся и ушел не спеша, даже не хлопнув дверью, словно ничего и не случилось вовсе. А я, рухнув на корточки у той самой стены, к которой только что была прижата горячим сильным мужским телом, поняла отчетливо: это катастрофа, но никакой не конец. Не для него. И чтобы это не стало полным крахом жизни для меня, нужно бежать. Как можно дальше и скорее. Потому что здесь и сейчас я потерпела полное и оглушительное поражение. Как педагог, как женщина, как человек, вдруг оказавшийся бессильным перед своими самыми низменными инстинктами.
«…а вообще, Светка, мы ж так и не поняли, чего ты так резко уволилась – никому ничего не рассказала, не объяснила. Фьюить – и слиняла прямо в середине учебного года. Ты хоть напиши, где ты, чего ты, замуж, говорят, вышла, какая у тебя теперь фамилия, муж-то как, хоть непьющий? А то у нас с этим беда прям. Да вот хоть помнишь этого нашего вундеркинда? Ну, Шереметьева-то! Слушай, не помню точно, ты застала это время, или все после твоего ухода случилось, но… бли-и-ин, никто от него такого не ожидал. Ведь чуть не всей школой на него молились: и умный, и поведение примерное, и спортсмен весь из себя, и сплошные победы с олимпиад краевых таскал. А тут… как исполнилось ему восемнадцать, так с катушек и съехал пацан. Вечно дрался с кем-то – постоянно с фингалами светился, на уроки вообще забил, иногда по несколько дней не ходил в школу, на всех огрызался. Жаль даже, хороший ведь был парень, ну прям как сглазил кто. Вроде даже несколько раз его в кутузку заметали – то ли пьяным, то ли вообще обкуренным. И это со связями его-то папашки еле отмазали, прикинь? А потом, от греха подальше, и вовсе куда-то за границу отправили учиться. Так что водка – это зло. Вот и говорю – надеюсь, муж твой непьющий…»