сбрасываются и платят ей за то, чтобы она констатировала время моего прибытия. А если кто-
то в этом подъезде уже спал, то извините.
«Мегера», — произношу я одними губами. Не сомневаюсь, она слышит.
Почему-то хочется бежать вниз и оправдываться. Упасть на колени и клясться. Клянусь, была
на работе. Клянусь, монтировали программу. Ни грамма спиртного, клянусь. Завершить
коленопреклонение пресловутым «я больше так не буду» и прощенной уйти...
Как без нее? Как?— прочно засели строчки из поэмы Роберта Рождественского. К чему?
Ведь я же не любила ее. Ее никто не любил. Хотя нет. Нелюбви я не испытывала. Точно. Это
было что-то другое. Не могу сформулировать.
Люди как-то растерянно смотрят друг на друга. Рождественский читается в глазах всего
подъезда. Сталкиваюсь возле лифта с соседкой. Я не знаю, как ее зовут. Я не знаю, из какой она
квартиры. Я вообще о ней ничего не знаю! Нам не нужно было знать друг друга. У нас была ОНА.
Дух подъезда, стержень. Если хотите, философия подъезда. В каждом из нас была Михална.
Каждый из нас замирал перед дверью после десяти вечера. Мы — единый организм. Были.
Соседка с пятого. Привычное «здрасьте» звучит как-то вопросительно. Она несет на прогулку
собачку. Именно несет, хотя собачка совсем не инвалид и вполне в состоянии самостоятельно
передвигаться. Но женщина ее несет, потому что так ее, собачку, удобнее контролировать.
Пасть зажать, чтоб не гавкнула возле сторожки, или, не дай бог, не справила нужду в радиусе
пятидесяти метров от подъезда. Странно, но ведь теперь ее можно отпустить. И даже
скомандовать «Голос» прямо на первом этаже! Но она ее несет.
Замечаю, как чисто в подъезде. Раньше не замечала, всегда бегом. Ух ты, и цветы в
горшках. Цветут. В лифте зеркало. Целое. И коврик. Коврик в лифте! Кусочек, такой
маленький зелененький квадратик. Голову на отсечение, у Михалны дома лежит большой
зеленый ковер, в котором не хватает куска квадратной формы, по размерам абсолютно
равного основанию нашего лифта.
Как ее звали? Какое имя было у человека, отчество которого было нарицательным? В какой
квартире она жила? С кем? Сколько ей было? Семьдесят? Восемьдесят?
У меня никогда не было ключа от почтового ящика. А зачем? В нашем подъезде почтовые
ящики — это архаизм. Вся почта, включая ценные письма и денежные переводы, выдавалась
из окошка сторожки. Подозреваю, что почтальоншу даже на порог никто не пускал. Однажды
выгуливали детей с мамашкой из соседнего дома. Что-то нам там понадобилось, буквально
заскочить на пять минут, а, да, примерить комбинезончик на мою дочку, из которого ее
девочка уже выросла. Неважно. Важно, что, заходя к ним в подъезд, я привычным движением
оставила санки у входа. «Ты что? — искренне удивилась моя знакомая, — Бери с собой». «Как
это?» — в свою очередь не поняла юмора я. Тащить санки с собой, зачем? Сейчас эта ситуация
вспомнилась так ясно. Отчетливо понимаю, что, не задумываясь, оставила бы у входа в наш
подъезд филиал швейцарского банка.
Мой дом — моя крепость. Надо было написать такую табличку и повесить над входной
дверью. Это как нельзя лучше иллюстрировало бы особенность нашего подъезда. По крайней
мере наши жильцы такой юмор бы оценили, точно. Но ЕЕ больше нет.
Я долго учила свою дочь здороваться с соседями. Хотя мое глубокое убеждение — учить
ребенка вежливости глупо. Это качество развивается исключительно примером взрослого.
Особенно пятилетние девочки терпеть не могут, когда с ними сюсюкают чужие.
«Ой, кто это у нас такой большой?! Какое платьице красивое! Это кто тебе такое купил?!»
Ужас. Мне всегда казалось, что это такая специальная речевка, которая записана на бумагу и
выдается женщинам, достигшим пенсионного возраста в момент выхода на лавочку под
подъезд. Главное — в сценарии четко указаны не только вопросы, но и интонации, с которыми
они произносятся. Изменяться в зависимости от обстоятельств может только последний вопрос.
В моем случае это: «А папа твой где?» Голову непременно надо склонить набок и изобразить
доброжелательность. «В Караганде», — это меньшее, что хочется ответить. Но дочке, естественно, я этого не говорю. «Ну поздоровайся, что тебе стоит», — уговариваю я
пятилетнюю упрямицу. И каждый раз она проходит молча. «Ой, она такая стеснительная» — у
меня тоже речевка есть.
Михална — единственная соседка, с которой моя псевдостеснительная дочь не просто