— Ничего, Ксюшенька, в тесноте да не в обиде, — сказала она, расчесывая сестре густые черные волосы, уже круто подсоленные жизнью. — Отдышишься, оглядишься, работу найдешь, как-нибудь прокормимся. Может, телочку, прикупить удастся, коровка своя будет, тогда и вообще не беда. Ты еще молодая, красивая, глядишь, встретится кто...
— О чем ты, Лена, — слабо улыбнулась Ксения. — С моим-то выводком... Да я о себе уже давно и не думаю, мне бы их как-то подрастить, на ноги поставить. Когда Иван помирал, я ему обещала, что сохраню детей, для меня это теперь самое главное.
Так они стали жить в Горелом Логе. Ксения искала работу. В сожженной, разоренной деревне воссоздавали колхоз: строили коровник, конюшню, из района обещали прислать скотину. Но Ксению это не интересовало. В колхозе и до войны-то на трудодни почти ничего не платили, люди работали за «палочки», а жили со своего хозяйства, на что ж ей рассчитывать теперь? Ни продуктовых карточек, ни промтоварных, а на рынке цены такие, что голова кругом идет. Но не в Бегомле, не в Плещеницах, не в Логойске устроиться хоть на стройку — раствор месить, кирпич подносить, Ксении не удалось, только ноги зря отбила. Казалось, работы вокруг — непочатый край, но ее никуда не брали. Лиловый штамп в паспорте с запретом жить в столице и прочих больших городах, хотя ни Логойск, ни Плещеницы, ни тем более местечковый Зембин под него явно не подпадали, были как клеймо на лбу каторжника, которое, как ни старайся, не скроешь от людских глаз.
Так прошли октябрь и часть ноября, наступила зима с морозами и метелями, с короткими как вскрик, днями и долгими бессонными ночами. Ксенией все больше овладевало чувство безнадежности — сколько ж можно сидеть на шее у сестры с такой оравой! Лена, конечно, молчит, виду не подает, как ей трудно крутиться, делит на всех поровну закопченный чугунок с картошкой, но ведь Ксения не слепая. К тому же председатель колхоза, потерявший в партизанах ногу инвалид, бодро чиликавший по деревне на грубо выстроганной деревяшке, уже не раз подступал к ней с разговорами: привезут из района коров, пойдешь дояркой, как миленькая, иначе в момент из деревни выкинем.
И тогда зембинская знакомая посоветовала Ксении съездить в Ждановичи. Там, в полутора десятках километров от Минска, в лесу, начал работать дом отдыха для раненых офицеров, которых выписывали из госпиталей на поправку. Всякой работы навалом, знакомая даже объявление на столбе возле вокзала видела. А вдруг повезет! Ксеня оставила детей на сестру, поехала — вкруговую, через Заславль, чтобы не заезжать в Минск, куда дорога ей была заказана. Только на третий день — пешком, на попутках, на пригородном поезде добралась наконец до утонувшей в сугробах деревянной будки, на которой висела жестяная шильда «Станция Ждановичи». Там ей подсказали, что до дома отдыха надо еще километра полтора — два идти через поле и лес по протоптанной в снегу тропинке.
На ней была старая фуфайка, насквозь продуваемая ветром, грубый, как дерюжка, платок, истоптанные кирзовые сапоги, в которые она для тепла напихала сена. Пока дошла, сапоги промокли насквозь, замерших пальцев уже не чувствовала.
В сосновом лесу на высоком пригорке, к которому вела расчищенная от снега аллея, стоял еще довоенный двухэтажный кирпичный дом — столовая и кухня; вокруг было разбросано несколько длинных бараков для отдыхающих; немецкие военнопленные под охраной часовых спешно возводили новые. Визжали пилы, стучали молотки и топоры, там и сям горели костры, возле которых грелись люди.
Директор дома отдыха Анатолий Михайлович Бируля, невысокого роста, нездорово тучный, с глубокими залысинами и маленькими прищуренными глазами, еще не старый — лет тридцати пяти-сорока, в костюме, заляпанном известью — он только что вернулся со стройки, принял Ксению в своем кабинете, в бараке, стоявшем на отшибе от других, возле замерзшей реки. Комната была заставлена письменными столами, завалена бумагами и чертежами. Спросил, что ее сюда привело. Разомлев от тепла, Ксения честно, как на духу, рассказала всю свою немудреную историю. Анатолий Михайлович взял ее паспорт, детские метрики, полистал, долго смотрел в окно, за которым искрился снег, затем спросил:
— Мойщицей посуды в столовую пойдешь?
— Куда скажете, пойду, — привстав, ответила Ксения. — Что велите, все делать буду. Я никакой работы не боюсь, только примите, за ради Бога, не дайте погибнуть моим сиротам.
— Ну, ну, не распускай нюни. Считай, что приняли, — скупо усмехнулся Бируля. — На вот бумагу, напиши заявление. Потом пойдешь на кухню, там тебе расскажут, в чем будут заключаться твои обязанности. Не думаю, что такая уж ты окаянная вражина, что подсыплешь отравы в котел с супом для наших офицеров. Вот тебе записка в общежитие, пока поживешь там с девушками-официантками. В бухгалтерии получишь хлебную карточку. Придешься ко двору, достроим дом для обслуживающего персонала, дадим комнату — не маяться же тебе с тремя детишками в общежитии. Кстати, в самих Ждановичах, в деревне школа есть, дети учиться смогут. Ну, ступай, мне некогда.