— Вы если не слушаетесь, он всегда дерется.
Виктор хмыкнул.
— Бывает и хуже.
Мальчишка поколупал штаны на коленке.
— У меня папа все время с ним воюет.
— И как?
Василь мотнул вихром.
— Иногда очень страшно. Он потом, когда сдастся, совсем тихий, и из него будто что-то глядит. А надо просто слушаться.
— Понимаешь, Василь…
Виктор задумался, пытаясь сформулировать.
Побаливали костяшки пальцев, и скула, наверное, вздулась. Быстро перемирие кончилось, поселиться не успел.
— Тут ведь как, Василь, — сказал он, прислушиваясь к себе, — чтобы свое желание исполнить, приходится и чужие желания исполнять.
— Так это же хорошо! — подпрыгнул на месте мальчишка.
— А если тебе не хочется?
— Почему?
— А если чужое желание, оно противное? Или опасное? Или ты спишь, а тебе говорят: вставай! Беги в поле и стой там!
Василь поднял на Виктора удивленные глаза.
— Зачем?
— Неизвестно. И не понятно. И вообще не ясно, есть ли от этого польза кому-нибудь. Да и с твоими желаниями тоже выходит ерунда…
Виктор развел руками.
— Все вы врете! — вдруг крикнул мальчишка ему в лицо. — Вы просто хотите, непонятно чего! И не слушаетесь!
В его словах было столько злого напора, столько жаркой, проверенной правды, что Виктор растерялся. А Василь маленьким кулачком стукнул его по ноге и бросился через дорогу в густую траву пустыря.
И исчез.
То ли залег, то ли за песочную кучу спрятался. Покачивались стебли, рыжел кирпич. Тихо, тишь да гладь.
Хочу непонятного.
Да нет, подумал Виктор, есть очень простые и понятные вещи. Я хочу, чтобы мной перестали управлять. Вот.
Но это неисполнимое желание.
И странно, пришла мысль, у детей почему-то нет проблем с персонификацией. Тому, что живет в нас, они сразу дают определение. Голос. Шепот. Шепотун.
А мы, взрослые, этого избегаем.
Мы используем местоимения — оно, он. Мужчины чаще — она, противопоставляя, видимо, женское начало своему мужскому. Или говорим как о третьем варианте. Но предпочитаем не называть. Словно боимся сглазить, накликать. Хотя куда уж больше…
Виктору показалось, что там, внутри него, его мысли слушают с легким, усталым презрением, с усмешкой сильного над потугами слабого.
Нельзя думать так.
Или можно?
Острая боль взорвалась в носу — нельзя. Закапала кровь. Он торопливо прижал ладонь к ноздрям.
Я рад, чертовски рад. Я доволен.
Мне надо бы заняться расследованием. Но я не могу, истекая. Я вообще не могу себя постоянно одергивать!
Я стараюсь, стараюсь.
Виктор подержал еще руку у носа, затем отнял. Кровь окрасила ребро ладони, но прекратила течь. Он подышал носом, затем вытер ладонь о ступеньку, очистил песком.
Проход между домами вывел его на окраину, к редким, сплетенным из сухого пумпыха изгородям, за которыми рыжело-бурело травяное море. Море имело едва заметный наклон, и, казалось, безостановочно катилось вниз, влево, обтекая россыпи валунов и цилиндрическую башню насосной станции.
От колыхания заболели глаза.
Куда ему? Может, обратно в полицейский участок?
Виктор развернулся.
Он давно не выезжал из столицы, но теперь думал, что может оно и к лучшему. Если в столице признаки умирания колонии были едва видны, то здесь…
Здесь они пугали.
Виктор привык, что города — это люди. Жизнь. Звуки и запахи. Но Кратов был — безлюдье. Пустынные улицы. Щиты и провалы окон. Трава.
Сколько там, в тех полях? Ну, двадцать, ну, тридцать человек от силы. Все равно, что ничего. Не пройдет и сезона, большинство съедет.
В столицу. Поближе к единственному оставшемуся форматору.
Колония сжимается. Колония подбирает выпущенные щупальца поселков. Колония готовится околеть.
Собственно, с той поры, как Эрвин Чатахчи затопил в океане корабль-ковчег, другого исхода уже и не предполагалось.
Хотя они, оно, она и боролись.
Виктор усмехнулся. А ведь их было двенадцать тысяч. Долетевших за двенадцать световых лет до Земли. Проколовших космос к Тау Кита в гибернаторных капсулах. Спавших почти полвека.
Добровольцы. Смертники. Идиоты.
Во что-то же они верили. И Виктор верил. Раньше. Двенадцатилетним пацаном. Но думать об этом…
Да-да, не стоит.
Инспектору полиции лучше сосредоточиться на своих делах.
Он свернул с мертвой улицы в глухой переулок и наконец вышел к торцу пассажа. Кирпичная стена, искривляясь, тянулась к площади. Стену тонким желтоватым слоем покрывала пыль, и кроме пыли на ней ничего не было.
Ни граффити, ни плакатов, ни маркеров. Ничего живого.