Викентий устал от материальной жизни и решил уйти куда-нибудь, хотя бы на время. Он знал, что этого никто не заметит. Ему не писали, не звонили, к нему не приходили. И сам он не звонил, не писал, не приходил. Незамеченный отправлялся на службу в семь утра, и таким же незамеченным возвращался к шести вечера. Или к половине седьмого, если в холодильнике кончались продукты. Иногда казалось, что в комнате заводского общежития давно никто не живёт, а сам он, задремавший перед телевизором, без всякого интереса наблюдает, набивший оскомину, сериал, и нет сил дотянуться до пульта, чтобы очнуться в другой жизни.
В не зашторенное окно заглядывали любопытные ветви высокого дерева. В ветреную погоду они раскачивались, задевая старую раму, и тогда унылая песня не прибавляла плохо оборудованному жилищу домашнего уюта. Викентий знал о природе лишь понаслышке, не различал её замечательных подробностей, поэтому названия дерева не помнил. Без этого забот хватало, если привычку жить можно назвать заботой. Но сейчас беспокоило другое.
Тоска, непонятная, непомерная для несильного тела, с самого утра ходила по пятам, а ближе к вечеру, когда всё обязательное казалось выполненным, раскрывала чёрные крылья свои, и всё вокруг теряло краски, отворачивалось от глупого млекопитающего, не понимающего удачу живой жизни. Смятый, раздавленный, он лежал на старом диване, запрокинув голову, чтобы видеть трещину в потолке, и горячие слёзы скапливались вокруг глаз, образовывая тёплые лужицы, через которые чужой мир становился не таким ужасным.
В эти минуты был похож на брошенную скульптором заготовку несостоявшегося шедевра, оставленную лишь на время, но впоследствии благополучно забытую. Редкий вздох напоминал тишине окружающего пространства о том, что кому-то невесело. Такая 'ипохондрия', именно так называл он несокрушимую печаль свою, в прежние времена случалась нечасто, а потом благополучно и надолго забывалась. Теперь же длилась непрерывно, и казалась невыносимее оттого, что где-то рядом несомненно происходило нескучное, и нужно лишь сильно захотеть, тряхнуть головой, закричать страшным голосом, чтобы мир испугался, отступил, давая возможность... Дальше ниточка обрывалась.
Викентий считал себя человеком умственным, но ум его был развит не так, как это необходимо человеческой жизни. Неосторожные мысли и фантастические образы являлись чаще реальных вычислений, микрокосмос оголтелого индивидуума изнемогал от предчувствия, непонятой другими, неизбежности... Здесь ниточка снова обрывалась, на этот раз окончательно.
Утро ещё не настало, когда захотелось сильнее почувствовать прохладу ранней осени. Нетерпеливо открыл окно и увидел то, что можно, не разбавляя рамочкой, вешать на стены, чтобы любоваться. Луна светила на спящий город мягким, завораживающим светом, несбывшиеся звезды не решались падать на холодную, покрытую лёгким туманом, землю, где-то далеко беззвучно летел заплутавший самолёт.
Эта красота обрушилась в широко раскрытые глаза городского жителя, и его прямо-таки замутило от вдохновения. Не желая тратиться на поиски блокнотов, писал, подвернувшимся под руку, плохо заточенным карандашом, прямо на удивлённом подоконнике, пытаясь выразить словами ускользающее:
Десятая луна, забвенье чистой кожи,
Пришло издалека желание молчать,
Рассыпанные листья на ковёр похожи,
И только где деревья, как понять?
Получившееся не могло сравниться с мимолётным, происходившим в душе. Это было лишь грубое приближение, жалкое подобие, но всё же. Поставленные рядом, обыкновенные слова эти тревожили, спрятанное в безмолвии подсознания просыпалось, издалека отвечало едва различимой мелодией, от которой жизнь становилась нескучной и оправданной.
Чёрный, с большим клювом и злыми глазами, ворон выпорхнул откуда-то сверху, на мгновение закрывая белый свет. Приземлился на подоконник.
- Никогда! - каркнул он негромко, но уверенно.
Не желая вспугнуть странного гостя, Викентий сделал попытку не удивиться, и у него получилось. Чтобы понять, что это не сон, смотрел на свои руки, и видел свои руки.
- Я про тебя читал, - сказал Викеша, не узнавая собственного голоса, - тебя разоблачат.
- Никогда! - отвечал ворон в прежней невозмутимости, вымеряя заметную только ему тропинку.
Викентий прочёл только что написанное.
- Бр-р-р-ед! - отчеканил ворон и, подняв лапу, замер, разглядывая изображённые под ней буквы.