— Много детей у отца Доминуса? — спросила она делая вид, будто оттирает чайник.
Широко раскрытые глаза доверчиво смотрели на нее.
— Он говорит, пятьдесят, сестра Мэри. Тридцать мальчиков и двадцать девочек. — На ее лицо легла тень, то ли горя, то ли страха, но она расправила плечи и глубоко и решительно вздохнула. — Да, пятьдесят.
— Ты помнишь своего плохого хозяина?
Недоумение! Сестра Тереза нахмурилась.
— Нет, но отец Доминус говорит, что обычно так и бывает. Брат Игнатий и я были первыми, понимаете? Мы у отца Доминуса уже очень давно.
— Тебе нравится жить у отца?
— Да, очень, — ответила она, но как-то машинально; вопрос этот никакого чувства в ней не всколыхнул. — Простите, можно я возьму чайник?
Мэри отдала его. Спеши медленно, подумала она. У меня сильное ощущение, что времени расспрашивать ее будет предостаточно.
Не пленница, в том смысле, в каком пленница она сама, была вынуждена заключить Мэри. Тереза свободна ходить в пределах их обитания, куда ей требуется, это ясно. Нет у нее и желания убежать. Жизнь девочки здесь была словно бы единственной, какую она знала, и это заставило Мэри задуматься. Владельцы фабрик и заводов не использовали труд совсем уж маленьких детей, доставлявших излишне много хлопот; возможно, они брали восьмилетних, хотя Аргус утверждал, что девять-десять лет — идеальный возраст для ребенка, чтобы начать жизнь бесплатного работника, получающего за свой труд объедки и убогий кров. Следовательно, Тереза должна бы помнить свою жизнь до того, как ее спасли. Почему же она ее не помнит?
Необходимость в физических упражнениях вынудила ее мерить шагами свою каморку — четыре пары шагов исчерпывали ее размеры. Расхаживая таким образом не менее двух часов, по ее прикидке, Мэри утомила себя достаточно, чтобы уснуть, когда ее веки отяжелели. Проснувшись, она поела — хлеб всегда был свежий, заметила она — и села с Джоном Донном, чтобы как-то коротать эту жуткую бездеятельность.
Которая длилась не так уж долго: появился отец Доминус.
— Вы готовы приступить к работе? — спросил он, усаживаясь.
— В обмен на некоторые вопросы, готова.
— Так спрашивайте.
— Более полно опишите, что со мной было, когда вы меня забрали? Где точно я находилась? С кем была?
— Я не знаю, кто был ваш захватчик, — сказал он охотно, — но он настолько крупен, что, безусловно, страдает каким-то органическим отклонением, пришел я к выводу. — Он захихикал. — У него болел живот, и он оставил вас, чтобы облегчиться. Я собирал лечебные травы поблизости, и со мной был брат Джером с нашей тележкой. Вода родника неподалеку оттуда обладает особыми качествами, и я намеревался набрать ее в жбаны. Но вас ломало, а любой олух понял бы, что вы не эпилептичка по природе. Брат Джером уложил вас в тележку — и нас след простыл! Вот и все.
— Вы врач, отче?
— Нет, я травник — аптекарь. Лучший в мире, — объявил он зазвеневшим голосом. — Я не могу вылечить эпилепсию, но я могу укрощать ее, а это больше, чем имеет право сказать кто-либо другой. Среди моих детей есть эпилептики, но я даю им эликсир, и припадков у них не бывает. Точно так же многие мои дети были замучены глистами и всякими паразитами, включая плоских червей. Но более нет! Я могу вылечить почти что угодно. А то, чего не могу, держу под контролем.
— Чем страдала Тереза?
— Сестра Тереза, будьте так добры. Во младенчестве джин вместо молока, в первые годы жизни скудость еды. Это воздействует на их память, — сказал он убедительно. — А теперь не могли бы мы начать?
— Начать что, собственно говоря?
— Историю моей жизни. Историю Детей Иисуса. Плодов моего труда как аптекаря.
— Я уверена, что буду изнемогать от интереса.
— Это никакого значения не имеет, сестра Мэри. От вас требуется писать под мою диктовку карандашом на дешевой бумаге, — сказал он, предъявляя толстую кипу, которая опустилась на полку, заставив ее звякнуть.
— Мои карандаши затупятся, — сказала она.
— И вам хотелось бы получить ножик, чтобы их затачивать, имеете вы в виду? Но у меня есть идея получше, сестра Мэри. Каждое утро я буду давать вам пять отточенных карандашей в обмен на пять затупившихся.
— Я была бы благодарна за полку для книг, — парировала она. — Этот столик недостаточно велик, отче, и мне хотелось бы придвинуть его поближе к решетке, когда вы будете диктовать. Книгам не следует лежать на земле, отсыревать и плесневеть.
— Как пожелаете, — сказал он равнодушно. Под его взглядом она сложила книги на пол, а столик придвинула ближе к нему.