На следующий день егеря, посоветовавшись между собой, заявили в ОБХСС. Среди подозреваемых вызвали туда и Маркела.
— Зачем вы отстреляли лося в егерском? — спросил Зотов, присутствующий там.
— Какого лося? Что ты тень на плетень наводишь? На черта вы мне нужны со своими лосями. Хватит: ружье забрали, да две десятки в банк отнес, а это по-старому две сотни. Сгиньте вы со своими лосями, — зло отвечал Маркел.
Нервы Зотова сдали.
— Вон отсюда, браконьер.
— Не реви на меня! На свою бабу дома реви!
Злоба бушевала в Маркеле. Он нахлобучил задом наперед шапку и вышел.
Старик не мог ничего соображать, все перепуталось в голове от сильного возбуждения, в глазах рябило.
— Ну, де-ед! — проговорил Зотов.
Маркел, как пьяный, проклиная весь мир, плелся домой, и первый раз в жизни у него закололо в сердце.
Старик вздрогнул даже, удивился, проговорил в досаде:
— Этого ишо не хватало! Так и захворать недолго. А мне еще пожить охота. Нет! Домой, домой. Там оклемаюсь, поживу…
Вечером дома, заметив бледное лицо отца, Илья спросил:
— Нездоровится, отец, что ли?
— Воздух тут у вас тяжелый, Илюха. Хвораю я. Не могу привыкнуть.
Но Илья не поверил отцу. Воздух в городишке чистый. Заводов нет. Он понял: на охоте у старика, видно, что-то случилось.
— Плюнь ты, отец, на эту охоту. Отдыхай. Наработался ведь. Я же тебе говорил, что здесь строго. Случилось, что ли, что? В приписное, наверное, зашел?
Но старик ничего не хотел говорить Илье, скрывал. «Зачем его подводить-то».
— Да нет, ничего. Домой тянет.
Как ни уговаривал Илья остаться, назавтра, когда он ушел на работу, старик ушел на пристань.
Только он зашел на катер и отплыли от берега — на голову навалилась такая тяжесть, какой он никогда не испытывал, затошнило.
«От дум, видно, что переживал, нервничал, Илюху обидел — уехал. Нехорошо. Тяжело как-то».
Тяжесть наваливалась на лоб, на глаза, они слипались. Вскоре старик уснул.
Ему снился Пелым…
Мой дедушка
Радуга опустилась за домик на крутояре и пила из реки. А дальше, по отлогому, в рытвинах, склону, наговаривая и шумя, крутясь и прыгая с откоса, неслись мутные ручьи. Лес умылся дочиста, на нем ни пылинки, а оставшиеся капли дождя поблескивали в лучах выглянувшего солнца и казались хрустальным бисером, рассыпанным по кустам и деревьям. Косая полоса дождя ушла за деревню, и теперь его потоки обрушились на гороховое поле.
Держа в одной руке стоптанные обутки, сшитые дедушкой, в другой — новый суконный пиджак, купленный им же, а теперь вымокший и вымазанный грязью, брел я, с полными глазами слез, босыми ногами по лужам, не зная, как оправдаться перед дедом, хотя знал, что он и ругать-то меня совсем не станет.
Маму свою я не помню. Скосил ее тиф, волной прошедший по нашим местам и смывший половину жителей деревни. Отец погиб на третьем году войны, и теперь дедушка для меня — и отец, и мать. Жалеет он меня. Говорит, что я молока материнского не успел наесться досыта. Может, оно и хуже, что жалеет. Но я люблю дедушку, и ослушаться его мне не хочется. Все в деревне уважают дедушку, и у нас все время народ. А когда нет дедушки дома, люди идут в колхозную конюховку: дедушка после войны и шорник, и конюх, и чеботарь.
Женщины несут ему — кто валенки подшить, кто обутки, кто сапоги подправить…
Бывало: колхозной работы невпроворот, к утру три хомута да несколько седелок починить надо, а тут приходит тетка Агафья, у которой детишек семеро и мужа на войне убили, и просит две пары валенок подшить.
— Утром ребятам в школу не в чем идти, — говорит. — Уж выручи, дедушка Степан.
Дедушка хмурится, кивает в угол, на хомуты и седелки показывает, говорит степенно, чтобы не обидеть тетку Агафью.
— Вот к утру надо сделать, а то лошади на работу не выйдут.
Тетка Агафья морщится, шмыгает острым носиком, нижняя губа у нее подергивается, на темных глазах слезы выступают.
— Оставляй, — говорит задумчиво дедушка.
«Куда вас денешь, горемык, — Думает. — Эх, война!..»
Губа тетки Агафьи дрожать перестает, она радостно глядит на дедушку.
— Спасибо большущее, дедушка Степан. Если бы не ты — голопятом ходили. Не знаю, как и отблагодарить.
— Ладно, — отмахивается дедушка. — Ничего не надо.
Тетка Агафья, довольная уходит. И еще придут женщины две или три, дедушка и у них возьмет, и станет сидеть всю ночь напролет, починит хомуты, седелки и тетке Агафье валенки подошьет.
А утром раньше всех придет дедушка Тимофей, который всю войну был председателем нашего колхоза. И начнут они с моим дедушкой говорить, как с японцами воевали, с германцем, с Деникиным.