Дедушке Тимофею хорошо: плечи у него широкие, он сильный был, три креста у него. А мой дедушка тонкий и роста небольшого, и силы у него немного, и наград он не мог заслужить.
У дедушки Тимофея руки большие, заскорузлые, узловатые, пальцы толстые, а вот не умеет он хомуты и седелки чинить. А у моего дедушки руки маленькие, пальцы короткие, на ладонях трещинки и, оттого что он все время дратву тянет, — вмятинки. Когда он закуривает, табачок насыпается в эти трещинки и вмятинки, и от рук долго и приятно пахнет.
Потом они оба высокое начальство бранят — колхозу мало внимания уделяет, вспоминают моего отца и других убитых и Гитлера ругают.
Так поговорят немножко, покурят, и дедушка Тимофей поедет на работу, а мой дедушка за свое дело — сбрую ремонтировать, а после обувь чинить жителям нашей деревни.
Это зимой…
А сейчас, летом, — работы еще больше.
И дедушка вырвался из конюховки первый раз, баню он топит сегодня. Дом наш на отшибе от деревни, на крутояре, а рядом, в низине, огород, земля черная, плодородная. Сзади дома лес сосновый, спереди — река, а в садике перед окнами растет большущий кедр, нынче на нем шишек много. Сбоку, ближе к лесу, банька наша, протапливается уже, дымок из нее ниточкой вьется. Сначала вымоюсь я, дедушка спину мне потрет мочалкой свеженькой, от нее еще рекой пахнет, там она мокла, прежде чем в баньку попасть. Потом слезу с полка и таз с холодной водой рядом поставлю, а дедушка плеснет в каменку ковшиком воды, зашипит там чугун раскаленный и паром дохнет, клубы его толкнутся в двери, откроют их, свежий воздух ворвется, мне дышать приятнее. Закроем двери на крючок, снова плеснем в каменку, раз, два, три — в баньке ничего не видно — сизо. Дедушка наденет вачиги, шапку, чтобы не жгло уши и пальцы, залезет на полок и начнет париться. Я макну голову в холодную воду, слезу в угол под полок, уходить из баньки мне не хочется. А дедушка вверху хоть бы что, он кряхтит и парится, по бане расплывается запах смородины. У дедушки сегодня праздник, так как его отпустили в баню, в такие дни он парится веником из смородины, ароматно и приятно в бане. А дедушка еще плеснет в каменку, но уже не парится, положит веник под голову и лежит греется, ноги к потолку поднял, ему надо греться: у него простуда от двух войн осталась. У дедушки Тимофея кресты да ранения, а у моего дедушки простуда. Потом он смоет прилипшие к телу листочки смородинника теплой водичкой, меня обкатит такой же, и мы пойдем в избу, поставим самовар и станем пить чай с малиной. Дедушка начнет мне рассказывать про Порт-Артур, про царских генералов, изменниками называть их станет; интересно слушать и хорошо мне у дедушки. А потом он даст мне чистую рубаху и штаны, и мы пойдем в конюховку, там мне тоже нравится. Сплю я тут на топчане, как большой.
…А вот сейчас я ходил за молоком в деревню, упал и разлил весь бидон и новый суконный пиджак вымазал, — обидно мне и перед дедушкой стыдно. Взять бы переждать, пока дождь совсем стихнет, — так нет. Интересно, когда лужи пузырятся. Ну вот и хуже получилось.
Я вышел на поляну и иду по сырой траве к дому, а травушка холодит ноги, приятно так; и лес, и река блестят на солнышке — ой как красиво у нас! Даже дом наш блестит! Он на самом хорошем месте стоит. И рыбачь тут, и ягоды и грибы собирай — все рядом. Я вчера три окуня поймал, как лапти. Хвалил меня дедушка. Сегодня и уха у нас есть, и пирог.
Трусливо подхожу к дому, открываю двери, хныкаю, а слезы сами на глаза навертываются. Дедушка смотрит на меня совсем не зло, один глаз чуть прищурил, и в нем искорка бегает поярче, чем в другом, обнимает меня, гладит рукой по голове стриженой и говорит ласково:
— Ну, полно, полно! Не на это ведь ты ладил… Выстираем.
Я тычусь лицом в широкую дедушкину бороду, успокаиваюсь. А дедушка треплет меня легонько и продолжает:
— В баньку скоро с тобой пойдем. Веничком смородинниковым тебя попарю. Будешь?
— Бу-ду-у-у! — отвечаю я, все еще тихонько всхлипывая.
Дедушка начинает собираться в баню.
…Так бы и жили мы с дедушкой, если бы не этот проклятый пожар.
В эту ночь мне снился сладкий, приятный сон. Будто бы кончилась война, мужики деревенские домой возвращаются; мы с дедушкой стоим на мосту и ждем моего отца. Водополица в самом разгаре; внизу река наша взбеленилась, ломает ворочает полутораметровую толщу льда, а солнышко так славно греет и плавит снега, гонит вешние воды на подмогу реке, чтобы поскорее она взломала оковы свои и вырвалась на свободу. Мост привязан толстыми веревками к лиственничным столбам, вкопанным в землю, чтобы не унесло его; а льдины уже напирают, стремятся столкнуть наш ветхий деревянный мостишко, веревки натянуты, как струны, дедушка тащит меня за руку на берег, улыбается, и я тоже, мы всегда рады весне, дедушка вздыхает полной грудью и говорит облегченно: «Перезимовали».