Агентство располагалось на третьем этаже. Стука пишущей машинки слышно не было, и когда Корделия вошла, она увидела, что мисс Спаршотт драит старенький «Империал», который был предметом ее постоянного и вполне оправданного недовольства. Когда дверь открылась, она подняла голову и неприязненно посмотрела на Корделию.
– Я жду не дождусь, когда же вы наконец явитесь. Меня волнует мистер Прайд. Мне сначала казалось, что он у себя в кабинете, но оттуда – ни звука, и дверь заперта.
Корделия, похолодев, схватилась за ручку двери.
– Почему же вы ничего не предприняли?
– А что я могла сделать, мисс Грей? Я постучала в дверь и позвала его, хотя и это было для меня не совсем удобно. Я ведь всего-навсего на временной работе. Разве я могу здесь распоряжаться? В конце концов это его собственный кабинет. И вообще, я даже не уверена, что он там.
– Он должен быть там. Дверь заперта, и вот его шляпа.
Действительно, шляпа Берни с засаленными, по-клоунски загнутыми вверх полями, болталась на вешалке жалким символом бедности. Корделия пошарила в висевшей через плечо сумке в поисках своего ключа. Как это обычно бывает, нужная вещь оказалась на самом дне. Мисс Спаршотт тут же принялась энергично стучать по клавишам машинки, как будто хотела отгородиться от надвигающихся неприятностей. Сквозь стук она бросила:
– На вашем столе лежит письмо.
Корделия поспешно вскрыла конверт. Письмо оказалось кратким и предельно ясным. Берни всегда обладал способностью выражаться сжато, когда ему было что сказать.
«Прости меня, дорогой мой компаньон, но мне сказали, что это рак. Я выбираю самый простой путь. Мне случалось видеть, во что превращает людей лечение, поэтому лечиться не буду. Я написал завещание и оставил его у своего адвоката. Его адрес ты найдешь в столе. Тебе завещано все имущество. Будь счастлива».
Ниже с жестокостью приговоренного он нацарапал последнюю просьбу:
«Если найдешь меня еще живым, ради Бога, повремени вызывать „скорую“. Надеюсь, ты меня не подведешь. Берни».
Она отперла кабинет и вошла, тщательно прикрыв за собой дверь.
Берни был мертв. Он лежал, распластавшись по столу, словно придавленный беспредельной усталостью. Его правая ладонь была наполовину сжата, раскрытое лезвие опасной бритвы свисало с края стола. Соскользнув, оно оставило на его поверхности тонкую кровавую полоску, похожую на след улитки Его левое запястье, рассеченное двумя параллельными разрезами и вывернутое ладонью вверх, покоилось в эмалированном тазике, который Корделия использовала для уборки. Берни налил в него воды, но сейчас он до краев был полон розовой жидкостью с тошнотворно сладким запахом, сквозь которую проглядывали пальцы, протянутые словно в мольбе, по-детски нежные и гладкие, как из воска. Кровь, смешанная с водой, перелилась на стол и на пол, пропитав край роскошного ковра, который Берни приобрел недавно в надежде произвести впечатление на посетителей. Для него это был символ богатства, но ковер только подчеркивал скудость и ветхость остальной обстановки кабинета. Один из разрезов был робким и неглубоким, зато второй доходил до кости, и ровные края обескровленной уже раны казались иллюстрацией из учебника анатомии. Корделия вспомнила рассказ Берни о том, как он расследовал случай самоубийства в бытность свою молодым констеблем. Это был старик, который вскрыл себе вены осколком бутылки. Врачи вернули ему его никчемную, полубезумную жизнь, потому что большой сгусток запекшейся крови закупорил поврежденные сосуды. Помня об этом, Берни сделал все, чтобы у него кровь не свернулась. Справа на столе стояла пустая чашка, из которой он обычно пил послеобеденный чай. На ее ободке видны были остатки какого-то порошка – аспирина или барбитурата. Засохшая струйка слюны, свисавшая изо рта, тоже была слегка окрашена этим порошком. Губы его были выпячены и полуоткрыты, как у спящего ребенка, капризного и доверчивого. Она выглянула в приемную и негромко сказала:
– Мистер Прайд мертв. Входить сюда не надо. Я сама позвоню в полицию прямо из кабинета.
Ее сообщение по телефону приняли бесстрастно и пообещали прислать кого-нибудь. Сидя в ожидании рядом с телом, Корделия почувствовала необходимость в каком-то жесте сострадания и мягко положила руку на волосы Берни. Смерть еще не возобладала над этими лишенными нервов клетками, и от волос возникло неприятное ощущение грубой жизни, как от шерсти животного. Она отдернула руку и затем робко потрогала его лоб. Кожа была влажная и очень холодная. Да, это смерть. Такой же лоб был у ее отца. И как тогда, с отцом, жесты сочувствия были бессмысленными и никому не нужными.