Ну вот, к этому этапу и я вылез. Смотрю, входят в зону. Блатных-то сразу видно: все в вольных шмотках, в сапогах хороших. Это осенью было, еще лето только сломалось, и теплынь парная стояла по вечерам. Ну торчат все, смотрят. Сами знаете, глаз у лагерника, как рентген, насквозь видит. Человек только в зону вошел, его уже за всю масть прикупили. И блатные все видны — кто действительно блатовать будет, а кто завтра — на помойке хмырить. И фраера видно: кто — самостоятельный мужик-работяга, а кто — пристяжь воровская — шестерка, а кто — просто отказчик. Ну вот, в этом этапе человек десять блатных было, два или три педераста — эту тварь сразу видать, — остальные работяги. Только один непонятный — мужик не мужик, вор не вор, но глядит дерзко. В кучку к работягам не жмется и от блатных стоит отдельно. И что мне в глаза сразу кинулось, это шмотье его. Нет, ничего центрового: лагерная фуфаечка, хе-бе не первого срока, сапоги-кирзуха. Но все такое, по нему; брюки ушиты, карманы сделаны, фуфайка с хлястиком. Сам молодой, ну лет двадцать семь от силы. Вот вошли они в зону, стоят у вахты. Этот парнище — так, от всех особняком. Вынул трубочку из корешка — такая, как и здесь мастырят, — закурил. Фраера стоят с мешками своими. Фраер на этап все лохмотье волокет, что без отца с матерью нажил. Ну, блатные, известно, с чемоданами деревянными, да и те на фраеров навьючили. А этот гусь стоит, руки в карманы, покуривает.
Никто тогда не знал, что это за волчина, ни мы, ни блатные. Я-то сразу прикупил в нем дерзость, но дерзость эта была тихая. Блатные тоже, наверное, увидели, но как-то прохлопали. Да… Так вот, стоит он с трубочкой, рожа узкая загорелая, сразу видать — вальщик, а глаза зеленые, как пивная бутылка, и вроде они спокойные, но я-то сразу вижу такие зенки. Чуть горячее станет и такие очи белеют, как кипяток. И уж такого хлопца на понт не возьмешь, у него ни перед ножами, ни перед колунами отдачи не будет. Встречал я таких, предерзостные мужики, в них страху божьего нету. Хоть фраер, хоть вор — все жизнью дорожат. А такие волки, как этот, чему-то другому молятся, и своя жизнь для них не лучше чужой, они всегда на обмен готовы.
Да… Этого Костей звали, питерянин.
С блатными у него сразу напоперек пошло. Еще тогда, стоит этап у вахты, ну а Самовар первый подлетает и — к этому Костяше:
— Воры есть?
— Не знаю, — говорит, — я у них документы не проверял, — и лыбится.
Самовар аж затрясся весь от злости. Не привык он, чтобы фраера с ним так разговаривали. Тут, в зоне, все мимо проходят, глаз не подымают. Ну он и запыхтел, закудахтал:
— Ты что, — кричит, — змеина, вору ответить не можешь по-человечески?
— А чего ты меня спрашиваешь. Я тебе не оперуполномоченный, чтобы воров считать, — говорит этот Костя и все лыбится, да так, будто над Самоваром потешается.
Смотрю, тот посинел даже. Думаю, как двинет сейчас этому хлопцу, так трубку в пасть и вколотит. А тот стоит себе, дымит. Только глаза белеть начали. Ну, видно, понял Самовар, что нельзя этого хлопца трогать, пока сам один. Ведь вор-то вор, а сломает ему парень холку, потом толкуй, кто откуда. Они все, эти гады блатные, зайцы.
— Смотри, — говорит, — я тебе припомню. — И подошел к блатным, которые кучкой отдельно стояли. А Костя даже глазом не моргнул.
Ну, попал он в нашу бригаду. А Самовар в нашем бараке жил, так что они и тут встретились. Рядом со мной местечко было на нарах, я подвинулся, позвал его. Так как-то сразу засимпатизировал этому парню. И не я один. Что-то было в нем, что люди сразу его примечали.
У нас на всю зону, может, сто матрасов ватных было. Остальные, известно, сеном набивали. Осенью набьешь — зимой уже труха, пылит, горами сваляется, никак не выровнять. Ну, пошли этапники в каптерку, постели, обмундировку получать. Все мешки волокут, потом три дня ждали, пока сено из-за зоны привезут. А Костя приволок ватный матрасик и окопался рядом. Значит, и каптер ему засимпатизировал.
Сначала к новому человеку вся бригада присматривается, чтобы знать, какая ему цена. Народ-то у хозяина наглый, расспрашивать не смущаются, а к нему не подходили. В делянке сразу стало видно, что работяга он шустрый. Лучок что ложку держал. Как раз тогда лиственница все попадалась, а она, зараза, смолистая — на полотно налипнет, втроем не протащишь, нужно вынимать, керосином мыть. Это зимой дерево мерзлое, так ничего, а летом-осенью спасения нет от смолы. Да у нас еще инструментальщик был так, старательный старичок, а хитростей в деле не знал. Ну Костяша попилил первый день до обеда — ничего, подходяще пилил. У нас поздоровей его хлопцы были вальщики, а он от них не отставал. А в обед похлебали баландец, он мне и говорит: