Когда кухня закрылась, посетители ресторана переместились в бар, чтобы выпить перед уходом, за ними потянулись официанты и официантки, которые закончили смену и готовы были опрокинуть первый за вечер коктейль. Все поздравляли меня, говорили комплименты маме и вспоминали свой собственный выпуск. Приехала моя кузина Линда, у которой было для меня два подарка. Первым оказалась новость о том, что на следующей неделе Макграу вернется домой. Он окончил первый курс в Небраске, где ему дали бейсбольную стипендию, и я не мог дождаться, когда увижу его. Вторым подарком была серебряная ручка от Тиффани. Линда знала, что я лелею надежды стать писателем. Однако моя мама об этом не знала или просто не хотела знать, поэтому Линдина ручка стала началом разговора, которого мы избегали много лет. В конце концов, удобно устроившись в «Пабликанах» и накачавшись виски, я признался матери, что не собираюсь становиться адвокатом. Юридическая школа не для меня. Учеба вообще не для меня. Прости, сказал я. Мне очень жаль.
Мама взяла меня за руку.
— Подожди. Не торопись.
Она не хотела, чтобы я становился адвокатом. Она подталкивала меня в этом направлении только потому, что хотела, чтобы я сделал что-то для человечества, стремился к карьере, а не просто к просиживанию штанов на работе. Она будет счастлива, если я буду счастлив, какую бы карьеру я ни выбрал.
— Чем бы тебе хотелось заниматься вместо поступления в юридическую школу? — ласково спросила она.
Вопрос повис над нашими головами, как синий дым. Я отвел глаза. Как сказать матери, что больше всего мне хотелось поудобнее устроиться на барном стуле в «Пабликанах»? Я мечтал играть в покер в поддавки, смотреть бейсбол, делать ставки, читать. Я желал сидеть в баре, пить коктейли, наслаждаться книгами, которыми у меня не было возможности и времени насладиться в Йеле. Наконец, мне хотелось просто сидеть на стуле и смотреть в небо…
Мама спокойно ждала моего ответа. «Чем бы тебе хотелось заниматься?» Я раздумывал, как бы ей так ответить — дерзко и откровенно. Мама, я не вижу смысла во всей этой теории трудовой этики. Но я боялся, что от такого ответа она свалится со стула. Я думал процитировать Уитмена: «Растянуться в траве, никуда не спеша, и всмотреться в ее побеги». Но матери было плевать на Уитмена.
Я молчал, потому что не знал, чего хочу. Моя неспособность видеть жизнь в каких-либо красках, кроме белой и черной, мешала мне понять противоречивость собственных желаний. Да, мне хотелось «растянуться» в баре, но также бороться, добиваться успеха и зарабатывать деньги, чтобы, по крайней мере, позаботиться о матери. Неудачи были так болезненны для меня, так меня страшили, что я пытался усмирить их, договориться с ними, вместо того чтобы рваться в бой. Оттого, что в летние каникулы я разрывался между матерью и мужчинами, у меня началось раздвоение личности. Одна моя половина хотела покорить мир, вторая хотела от него спрятаться. Будучи не в состоянии понять свои противоречивые импульсы, не говоря уже о том, чтобы объяснить их, я ни с того ни с сего громко заявил матери, что собираюсь написать длинный модный роман о «Пабликанах». Я стану романистом.
— Романистом, — повторила мама самым мрачным тоном, на какой была способна, будто я собирался продавать бутерброды с сыром у входа на концерты «Грейтфул Дед». — Понятно. А где ты будешь жить?
— У дедушки.
На лице ее отразилось отвращение. Тетя Рут и мои двоюродные сестры снова жили у дедушки. Условия в его доме были ужасные.
— Пока что-нибудь не придумаю, — быстро добавил я. — В конце концов, я найду комнату.
Я чувствовал определенную гордость. Мне казалось, я придумал план, который объединяет наши с мамой мечты. На самом деле мой план воплощал в себе то, чего она больше всего боялась. Мама повертела свое новое кольцо на пальце, как будто собиралась отдать мне его обратно, оглядела бар, возможно жалея о том, что в свое время решила отправить меня сюда на лето. Мамино мнение о «Пабликанах» отчасти было основано на моих романтизированных рассказах, но теперь я видел, что ее одолевают сомнения. Мама смотрела на лица сидящих в баре людей, мужчин и женщин, которые сочли бы замечательной идею написать о них роман, и выражение лица у нее было как у Сидни, когда та впервые вошла в «Пабликаны».
Я тоже осмотрелся. В другом конце бара сидела группа молодых людей моего возраста, и все они, как я слышал, недавно получили свою первую работу на Уолл-стрит. Они получали как минимум по сто пятьдесят тысяч долларов в год, и каждый из них выглядел как сын, которым гордится его мать. Интересно, думал я, заметила ли их мама и не думала ли о том, что с удовольствием променяла бы меня на одного из них.