Галина Шурина обняла ее как-то и ласковым голосом спросила:
– Чего тебя мучает, Машенька, скажи мне, твоей подружке? Чего ты такая хмурая? Хочешь кушать, пошли, я такое приготовила, пальчики оближешь. Скажи мне, Машенька, одно-единственное слово, твоей верной подруге. А я никому не расскажу и даже намеков не сделаю, скажи?
– А чего тебе сказать, Галюша?
– Ты думаешь, я такая дура, ничего не вижу? В кого влюбилась, говори? – попросила Галина с таким наивным лицом, заискивающе глядя подруге в глаза, точно ничего другого и не могло быть, и от любопытства, от искреннего желания услышать слова о любви заплакала.
– Ни в кого не влюбилась.
– Скажи правду. Легче станет тебе. Мы помечтаем вдвоем, поможем друг другу советами. А хочешь, я ему письмо напишу? Хочешь? Он у меня, как прочитает, запрыгает от радости и все поймет. Хочешь? Я вот своей подружке один раз – еще в десятом классе – написала мальчику письмо, так они и сейчас любят друг друга очень крепко, на вечные времена. Хочешь? – С этой минуты Шурина следила, куда ходит Мария после работы, с кем говорит, назойливо заглядывала в глаза, пытаясь угадать ее мысли, малейшие желания, и когда однажды мастер Коровкин попросил Марию сходить в прорабскую за половыми щетками, то, не разобравшись в сути дела, подозревая заранее за мастером черные происки, Галина набросилась на него так свирепо, что тот опешил.
– Ее? Посылать? А сам, алкоголик несчастный, сходить не может? Да ты понимаешь хоть чуточку, как нужно себя вести с такими людьми, как Машенька! Чтоб тебя, черта лысого, приподняло над землею метров на сто и об землю чапнуло!
– Ты что? Ты что? Ты что? – испугался мастер Коровкин, бледнея, и от мысли, что она, эта поганка, назвала его алкоголиком, пришел в не поддающуюся описанию ярость. – Ты что сказала?! Ты, ты еще попляшешь у меня! Ишь, распоясалась. Я сам схожу, выдра, я невелик начальник!
Галина Шурина от гнева поначалу не могла слово вымолвить, стала заикаться.
– Это я-то выдра? – сообразила Галина наконец, вспыхивая лицом. – Да ты понимаешь, с кем говоришь?
– Понимаю! – крикнул мастер Коровкин. – Я докладную на тебя напишу.
И это был ошибочный ход мастера Коровкина.
– Как ты меня обозвал – ты? – не уступала Шурина. – Да если хочешь знать, я с тобой разговаривать-то – одолжение большое делаю!
Мастер Коровкин, выдержав накат первой волны, второй же волны не вынес и убежал, пригрозив, что он найдет управу, так как никто единоначалие, к счастью, не отменял, и если каждый из рук вон плохо работающий будет качать незаслуженно свои недозволенные законом права, то человечество погибнет, потому что жизнь на земле держится только благодаря исключительно честным труженикам. Мастер, в высшей степени обиженный, лихорадочно соображал, что же он такое придумает для Шуриной, чтобы жестоко отомстить за все унижения.
Коровкин гневно посматривал по сторонам и, оттого что с утра ему не удалось позавтракать, укреплялся в мысли о своей полной непорочности. Он именно с сегодняшнего дня втайне мечтал поухаживать за Дворцовой, самой, как он думал, по возрасту подходящей для него девушкой. Наскок Шуриной выглядел, как преднамеренный удар по его авторитету. С сегодняшнего дня мастер Коровкин собирался вести новую, неслыханно правильную, красивую и даже артистическую жизнь, быть галантным, интеллигентным, оказывать очень тонкие знаки внимания Марии, без особых на то претензий добиваться ее расположения. Когда Коровкин утром торопился на работу, то чувствовал себя молодым красавцем, прямо ощущал, как поднимается в нем уважение к самому себе теплыми струями, мягко щекочущими его сердце, и он в мыслях достигал высот необыкновенных. От этого ощущения так прекрасно становилось, что он буквально бежал на работу, предвкушая минуты наслаждения от своих изысканно произнесенных слов и жестов. А вот эта пигалица, вчерашняя десятиклассница, у которой на губах еще материнское молоко не просохло, ругает его, позорит. Коровкин заглянул в прорабскую и, не желая того, обрушил на голову молодого прораба Кистенева целый поток суровых упреков с таким напором, что тот растерялся, пообещав удовлетворить требования мастера по всем статьям. А мастер Коровкин, тихий, вечно державшийся в тени и не обещавший высокого полета человек, гремел на всю округу.
– Суете мне на ответственный участок молокососов непутевых! – поднимался до высоких сфер голос мастера. – А я за них работай! Без всякого продыха! Никто ничего не умеет делать! Я – учи! Я – работай! Отвечай за них! Я за них деньги и премию не получаю, но отвечай! Я хожу, как стеклышко в ясную погоду, работаю не покладая рук! У меня мозоли на мозгу! На языке тоже одни мозоли! Я до министра дойду! – нагнетал напряжение мастер Коровкин, которого впервые видели таким разъяренным.
Прораб молча, недоуменно смотрел на разошедшегося мастера и никак не мог его успокоить – ни взглядом, ни жестом. Глядя на разбушевавшегося Коровкина, прораб подумал, что действительно прав тот товарищ, который первый сказал, что в тихом омуте черти водятся. Приходится удивляться правильности и убедительности народной мудрости.
Пообещав сделать все от него зависящее, уволить Галину Шурину за тяжелейшее оскорбление высокого служебного лица, Кистенев вытер вспотевшее от шумного монолога мастера лицо и тут же забыл о разговоре с той быстротой, с какой приучил себя забывать разговоры и дела, вызывающие, несмотря на его молодой возраст, нежелательные отрицательные эмоции, способные, по мнению ученых, пожирать в неограниченном количестве нервные клетки, запасы которых у каждого человека не безграничны.
Коровкин же, удовлетворенный обещаниями прораба, вернулся на свой участок, прокрался на десятый этаж дома и оттуда стал вести визуальное наблюдение за происходящим, прежде всего за работой Галины Шуриной, мысленно готовя, конечно, прощальные слова, когда она будет уволена.
«Я лично не желаю вашего увольнения, но высокие интересы требуют сохранения единоначалия. Я лично был против вашего увольнения, неуважаемая мною Галина Шурина, но начальство настояло. Я лично… Вы слушаете меня или нет у вас возражения? Так что, але, девочка! Полный аплодисмент!» Мастер распалял себя словами, сценами прощания, но долго без дела сидеть не мог – спустился вниз на первый, где работала Дворцова в квартире, на кухне, занимаясь покраской стен, и, прежде чем приступить к работе, подумал, что с Марией поговорить можно:
– Нравится тебе квартирка в этом домике?
– Нравится. Неужто не понравится? Хотела я б такого видеть человека.
– А хотелось бы иметь самой такую? – поинтересовался.
– Еще как.
– Ну так заимей, – мастер хитро улыбнулся, но в то же время так просто, как будто ордер на эту квартиру можно было Марии выдать сию минуту.
– Как же! Десять метров – одна кухня! Меня давно такие хоромы дожидаются и не дождутся. Как же, для меня они и строятся.