– А ты думала – для кого? Ну, девочка, ну, чего захотела на современном этапе исторического развития, – рассмеялся как-то жалко мастер. Над ним все еще довлела ссора с Шуриной. – Не будь мещанкой по мысли и желаниям. Не желай злата, серебра. Не желай, говорят, слишком много, потеряешь последнее. Есть такая примета. Продолжай свой полет, слушай начальников, а там – посмотрим, – многозначительно намекал мастер Коровкин и с выражением открытого интереса посмотрел ей в глаза. Марии стало неприятно. А мастер не заметил этого и откровенно перевел взгляд на ее ноги. – Жизнь, Маша, прекрасна, потому что ты прекрасна. И – только.
– А ты квартиру небось отхватил что надо, – сказала Мария.
– Я? Я – да. Покажу, будет время у меня, – сказал Коровкин, и ему стало так приятно и хорошо от ее слов, голоса; он, словно козлик, вскочил на подоконник и там заболтал ногами. – Как у тебя отлично получается. Умеешь ты, скажу, работать, а Шурина – та не умеет, и ты, Мария, ее не защищай. Не надо. Она не стоит того. Ты вот – да! Люди как устроены? Дай им волю, так на шею начальству сядут, погонять будут, а все развалится. Это ж ясно. Королей свергали – дай им волю, дай им только волю! Я лично такое не могу перенести, когда смотрю на бунтарку в худшем смысле этого слова, товарища женщину Шурину Галину Эдуардовну. Не могу такое перенести в условиях непримиримого момента и космического распада. Слушай, Мария, дура ведь твоя Шурина, а? Моя же правда? В одном концлагере комендантом правила женщина, так жесточе в тех невыносимых условиях на белом свете не имелось еще условий, потому что – женщина! Правду говорю.
Мария молчала, работала…
А мастер Коровкин говорил, увлекаясь собственным красноречием, и никто, нужно сказать ради справедливости, никто не смог бы его сейчас остановить. Он сидел на подоконнике, но, когда почувствовал, что для высокого слога не годится сидеть, встал и, уж стоя, клеймил позором женщин, которые, вместо того чтобы заниматься нужной умственной работой, занимаются полным и отвратительным безобразием, как, например, Шурина Галина Безобразиевна. Пошутив так удачно со словом «Безобразиевна», Коровкин рассмеялся и спросил:
– А тебе не смешно?
– Чего? – удивилась Мария, когда хохочущий мастер остановился напротив нее. Мастер собрался развить начатую мысль, но в дверях появилась Галина Шурина, остолбенело уставилась на подругу, перевела взгляд на мастера и шепотом, но вполне внятно, проговорила:
– Ты здесь, алкоголичек?
– Давай поговорим тихо, Шурина Галина Нехорошиевна, – неожиданно спокойным голосом предложил мастер, боком повернувшись к окну и убеждаясь, что все пути к отступлению отрезаны напрочь. Коровкин был человек не храброго десятка, страх от предстоящих неприятностей противно шевельнулся в нем гадким существом. И то, что страх не исчез, подтолкнуло мастера на отчаянный поступок: – Я тебя увольняю. – Коровкин невольно сорвавшимися этими словами хотел сбить спесь с подчиненной Шуриной.
– А я тебя увольняю! – отвечала Шурина.
– Кто ты такая?! – громко вскрикнул мастер Коровкин, подавляя страх мстительным желанием расправиться сию же минуту с Шуриной. – Я тебя спрашиваю русским языком: кто ты такая?!
– Я тебя спрашиваю на английском языке: кто ты такой?
– Безобразие, – плаксиво произнес в полном бессилии мастер.
– Сам безобразие полное! – Шурина наслаждалась близким дыханием своей победы. Мария успокаивала ссорящихся, как могла, но, оказывается, успокоить двух ругающихся людей – дело трудное, невозможное порою, скорее можно было сменить день на ночь. Мастер попытался сбежать с кухни, но Шурина, прочно завладевшая дверью, не выпускала его. А он механически повторял:
– Кто ты такая? Кто ты такая?
– Я – человек, а вот кто ты такой? – восклицала Галина, гневно сверкая глазами. – Этого мы еще не знаем! Ишь, распоясался! Снимет! Да я таких, как ты, алкашей, всех в Москве поснимаю зараз! Ишь чего? Собрались здесь, переплелись, перепились, да еще законы свои творят! Я покажу вам!
С трудом Мария уговорила Галину отпустить мастера, на которого было жалко смотреть. Дворцова впервые подумала, что Коровкин – не такой уж плохой человек. Мастер же решил, что Мария теперь уж не скажет ему «здравствуйте», при одном его появлении будет брезгливо отворачиваться. Вышло наоборот, Мария будто впервые заметила Коровкина, проникаясь тихой жалостью к нему, человеку одинокому, ранимому и беззащитному. И теперь Мария открыто не принимала знаков внимания мастера, но каждый раз укоряла Шурину за грубость.
– Я – человек, – отвечала ей Шурина, довольная своим ответом. – А он – кто?
– Вот я хочу спросить: кто? Разве не человек? – спрашивала Мария Дворцова. – Он не пьет, а ты его оскорбляешь. Он добрый, а ты его называешь как? Злым. Нельзя так, Галина, видишь в нем то, чего нет.
ГЛАВА VIII
Сдав документы в приемную комиссию строительного института, Дворцова, не сказав никому ни слова, начала готовиться к экзаменам. Если стояла хорошая погода, то после работы она брала учебники и направлялась в скверик. За учебниками ей приходили в голову далекие от экзаменов мысли. Вспоминалось все больше давнее, чаще всего какой-нибудь пустячок, вроде того, например, как покойный отец выдернул ей с грядки большую морковку, очистил, обтирая о брюки, и как она с наслаждением уминала эту морковь – то он откусит, то она. Такое, в общем-то, незначительное событие трогало ее сейчас до глубины души. Она долго не могла оторваться от воспоминаний, стоило большого труда переключиться на что-нибудь другое. Мария слышала, как наяву, голоса подруг, сослуживцев по прежней работе, необъяснимое чувство тоски заливало ее волною, хотелось оставить работу, вернуться к прежней жизни. И она со слезами говорила себе: «Все, Машка, пути обратно нет. Ты бежала от мужа, не возвращаться к нему же?» В одном из писем подружка Таня Лапина писала, что бывший ее муж Василий принялся ухаживать за адвокатшей; и даже после этого Мария питала призрачные надежды: возможно, все образуется, придется вернуться в Поворино, если бывший муж изменится в лучшую сторону, приедет, допустим, разыщет ее и бросится к ней: прости меня! Она, конечно, простит. У нее сердце разрывалось только от того, что она представила, как это произойдет. Но призрачные надежды, которыми зачастую только и жив человек, рассеялись, и она поняла одно – нужно оставаться в большом городе, и, как только Мария пришла к этой мысли, в ней что-то подобралось, словно ужесточались чувства, и мысль сосредоточивалась на одном – работе.
Лариса Аполлоновна, которая не могла не вести за племянницей тщательного наблюдения – так же, как и за своей дочерью, – стала примечать у Марии задумчивость, принимая эту задумчивость в первое время за сосредоточенность на одной важной для племянницы мысли – видимо, о появившемся женихе. Тетю распирало любопытство: кто он? Но вскоре она разочарованно выяснила: Мария готовится к поступлению в институт и вовсе ни в кого не влюбилась. Лариса Аполлоновна поразилась ее намерению.
– Ты совершаешь важное государственное мероприятие.
– Это не для государства, а для меня – важное событие, – не согласилась, однако, Мария. Лариса Аполлоновна решила в некотором роде даже способствовать Машиным заботам, хотела предоставить спальню для занятий, но племянница считала, что и кухня – вполне достойное место. Правда, в спальне, в той самой кладовке, называвшейся нишей, четырехметровой кладовке, в особой, несгораемой шкатулке, хранились семейные драгоценности. Это простое семейное обстоятельство сдерживало порыв доброй Ларисы Аполлоновны.
Лариса Аполлоновна, к сожалению, не училась в Московском институте международных отношений, хотя и утверждала, что закончила его и получила диплом – правда, «диплом ее погиб» в буквальном смысле этого слова «под фашистской бомбежкой». Но зато Лариса Аполлоновна имела справку с печатями и грифами солидных учреждений об окончании курсов повышения квалификации – офицеров-интендантов, а также дипломатических курсов. Имела она множество и других справок. Первую справку достал ей через своих знакомых муж, страстно любивший жену и потакавший Ларисоньке во всем. Зачем понадобилась ей эта справка-свидетельство – никто не знал. Лариса Аполлоновна утверждала, что справка пригодится именно на тот самый день, когда нужно будет. А что день такой настанет – она не сомневалась. С ней Лариса Аполлоновна чувствовала себя увереннее, грамотнее и, главное, нужнее окружающему ее народу. Справки, свидетельства придавали вес, солидность: она всегда могла бросить справку на стол, гневно повести глазами: «Вам этого мало?»