Как только Мария вспоминала эти слова мастера, она освобождала себя от грустных и нелепых мыслей и полностью полагалась на сказанное Коровкиным.
Мать стояла на перроне, Мария ее заметила сразу. Ксюша, с любопытством поглядывая в окно и прислушиваясь к шуму поезда, ожидала предстоящего. Как только вагон остановился, Мария крепко прихватила одной рукой тяжеленный чемодан, подаренный Аленкой, с двумя ручками, кожаный, со множеством застежек и перетянутый ремнями, и, прогибаясь под тяжестью, покатила перед собой коляску. Матери о Ксюше Мария рассказала по телефону, и мать обняла дочь, заглянула в коляску. Мария расцеловалась с матерью, подхватила чемоданище. Мать то и дело поглядывала на дочь, ожидая слов ее, так как, признаться, не очень верила, что Ксюша – дочь Топорковой, потому что уж больно молчаливой и хмурой гляделась дочь. В квартире Мария поставила чемодан и, не раздеваясь, бросилась на тахту. И это вот состояние дочери убедило мать в своих догадках.
– Доченька ты миленькая, устала? – спросила Татьяна Тихоновна, присаживаясь рядом и с тоскою глядя на свою дочь.
– Устала, мама, я не от дороги, – отвечала Мария чужим голосом, как бы отстраненно слушая свой голос и не признавая его за свой, так он прозвучал вдалеке, словно не имея отношения к ней.
– От чего же, детка?
– Мам, не спрашивай! Мам, я, наверное, меченая, я, маменька, такая несчастная! – воскликнула вдруг со слезами Мария, обнимая мать и неожиданно почувствовав, что не рада приезду, вместе с ней приехало горе, которое она не смогла оставить в Москве. У Татьяны Тихоновны руки опустились, и сразу же ей невероятно отчетливо представилась картина: наглый и сердитый мужчина обманул дочь.
– Успокойся, дочурочка моя, успокойся, – сказала мать, уж не зная, какие еще слова дальше говорить.
– Мамочка, ты не понимаешь, как его полюбила! – восклицала Мария, горячо обнимая мать.
– Да как же он подлецом-то, доченька, оказался, чтоб ему нечисто было, – посочувствовала Татьяна Тихоновна, с тоской оглядывая прибранную квартиру, улавливая запахи приготовленного для дочери любимого обеда. Она ожидала, что родной дом принесет дочери радость, как и в прошлый раз, когда Мария умилялась всему: тахте, фотокарточкам, супу из куриных потрохов, пирогам.
– Мамочка, как ты смела сказать такое – подлец? – удивилась Мария. Она пристально посмотрела на мать, и до того незнакомый взгляд дочери поразил Татьяну Тихоновну, что она про себя перекрестилась, с беспокойством улавливая в глазах дочери черную напряженную точку. – Мама, он очень хороший человек, мама, он просто замечательный, и лучше его я не встречала. И во всем виновата я. Одна я, мама.
– Так чего же, доченька?
– Он – погиб, мамочка ты моя любимая! – снова разрыдалась Мария.
Мать всплеснула руками и обняла дочь. Они молчали, пока голос не подала Ксюша, обеспокоенная тем, что на нее не обращают внимания.
Татьяна Тихоновна бросилась к ребенку, а Мария по-прежнему безучастно оглядывала комнату, и сердце у нее сжималось оттого, что если бы сейчас Алеша Коровкин увидел ее мать, квартирку, он лучше бы понял ее.
Несколько дней после приезда Мария жила затворницей. Погожие дни сменились дождями, потом снова опустились на землю ясные дни. Мария – ходила в квартире ли, в сарае ли – прислушивалась, как будто вот-вот должно что-то свершиться, откроется тайна и откуда-то, словно гром, грянет – слово, и исчезнет необходимость принимать решение, все решится само.
Ночами стояла полная луна, низко нависая над степью, раскинувшейся за городком, над небольшими рощицами, парком и речкой. Все изменилось, думалось Марии, и все прежнее. Лишь лунный свет заливал окрестности, и от него ныло и тихонечко постанывало сердце, как бы прислушиваясь к потоку, нескончаемо заливавшему землю. Порой становилось нестерпимо, и она выходила во двор, сидела молча на скамейке, затем медленно направлялась по улице к реке. От реки тянуло сыростью; вовсю распевали свои песни лягушки, тонко отсвечивала вода. Мария садилась на берегу тихой речушки, глядела на луну, ей казалось, неслышными шагами кто-то вместо нее идет и идет в ту сторону, в которой разрешится главный ее вопрос. Представляла она, как шагает по степи, по реке, не утопая в воде, идет дальше и дальше, за лунным лучом, покрытым серебряной пылью, манящим в путь, и дорога та тянется без конца и без края, уходя в пределы невиданные. Над нею колыхалась ночь черным платком, и только поле вдали светилось лунным светом.
Казалось Марии: скоро и неожиданно откроется разгадка и тогда легко и свободно можно будет уходить по той вон лунной дорожке в нескончаемую даль. Идешь и идешь, а конца и края нет, и так всю вечность идешь, но с каждым шагом чувствуешь – цель все ближе и ближе. И хотя Мария никогда не верила в потустороннюю жизнь, ей так хотелось встречи с Коровкиным, что, вопреки здравому рассудку, считала: встреча состоится. Как прекрасно пройти один и тот же путь дважды! Тогда бы уж не сделала она ни одной ошибки, вовремя сказала бы Алеше о своей любви, вовремя вышла за него замуж и, конечно, смогла уберечь его от нелепой смерти. Но в том-то и беда, что второй раз человеку не дано пройти уже однажды пройденное.
Стояли прекрасные дни; красовались изумительные лунные ночи. Только ничто не радовало Марию. Днем она сидела дома и лишь ночью уходила к речке, чувствуя сердцем, как приближается заветная черта и вот-вот наступит время перейти ее. В памяти то и дело всплывал разговор с Коровкиным, какие-то обрывки слов, фраз. Временами ей казалось, что Коровкин находится где-то недалеко. Мария глядела на воду, и ей думалось: очень даже просто войти в воду и… очень даже все просто получится.
Днем Мария перебирала в памяти свою жизнь и ничего хорошего в ней не находила. Конечно, были счастливые моменты, но больше насчитала неприятностей. Сейчас Мария уверилась в своей вине в смерти Коровкина. Зачем устроила перебранку с ним в тот последний вечер? И сейчас слышит обидные слова, немое и горькое признание. Она впервые почувствовала, в каком порыве отчаяния ушел он в тот вечер. Теперь Мария с обострившейся чуткостью вспомнила, как бы желая вызвать к себе презрение, слова Алеши Коровкина, те последние слова, которые он произнес, которые произносил часто, чужие слова, но как они были сказаны, с какой подкупающей горечью и отчаянием: «Напрасно он спешил за тенью, напрасно хотел так много сказать ей; больше уж они не увидели друг друга…» И только такая черствая душа, как она, могла не почувствовать всей горечи отчаяния любимого человека.
Конечно, тогда Мария не придала значения этим словам, но теперь они были для нее как еще одно убедительнейшее доказательство ее черствости. Придя к мысли, что она женщина порочная и мерзкая, она с этой минуты возненавидела себя. Вспомнила свой рассказ о птице, которая должна жить в душе у каждого хорошего человека, и решила: птица теперь в ее душе не живет. «Птица, – подумала она с холодным содроганием, – улетела из души моей прочь».
Завтра ей еще придется помучиться, а затем, решила Мария, ровно в полночь она встанет, оденется, оставит записку и пойдет на речку. Утром она проснулась чуть свет, прислушалась: Ксюша и мать спали. «Последний день», – подумала она, поглядела с брезгливостью на свои руки. Нет, руки были чисты, сухи и после сна, как обычно, невесомы. Солнце еще не взошло, но уже рассеивало по чистому небу лучи, и их отраженный свет проникал в квартиру сквозь незашторенное окно. «А как же мать останется после меня?» Мария так и не смогла ответить на давний вопрос. «Что-нибудь придумаем», – сказала себе Мария. И тут услышала легкий стук в дверь. «Господи, только этого не хватало, – в испуге подумала она; пришли, наверное, за нею – арестовывать, как преступника, и она заметалась по квартире, соображая: кому стали известны ее тайные мысли?
– Мама, стучат! – крикнула. – Ты не слышишь: стучат!
В дверях стояла Аленка Топоркова и улыбалась.
– Я не стала звонить; думала, разбужу всех, – сказала она, ставя чемодан на порог и отдуваясь. – Здрасте вам! Ксюша спит?