Это совсем не то, что я хотела бы услышать, хотя и прав жаловаться у меня не было.
– Блондинка.
– Была ли она блондинкой? Я не помню.
– Хочешь утереть мне нос? – недоверчиво спросила я.
– Для тебя имеет какое-то значение, когда я этим занимаюсь? – ответил Сэм. – Тогда задай себе вопрос, почему.
– Ты не просто сумасшедший, ты жалишь, как оса, – застонала я.
– О, то, что я собираюсь сделать, намного приятнее.
Чёрт. Он опять заставил меня рассмеяться, хотя очень скоро смех сменился на скрежет.
– Будь разумным, Сэм. Мне пора спать.
– Мы пообедаем вместе?
– Ты пользуешься моей усталостью. И ты это прекрасно знаешь.
– В этом плане я бесстыжий.
– Я позвоню тебе, – выдохнула наконец я. – Не звони. Если разбудишь, я тебя убью.
– Ты мне позвонишь, – повторил он. – Обещаешь?
– Да, ты, правда, выпустил жало. Я обещаю.
– Я буду ждать.
Я снова почувствовала давление в груди.
– О, Сэм. Не жди слишком долго.
– Ох, Грейс, – прошептал он, – для меня нет ничего лучшего.
– Хорошо, я тебе позвоню.
– Иисус ненавидит лжецов, Грейс.
– Иисус... – закашлялась я. – Я думала, ты еврей.
– Но ты-то не еврейка.
– Я не очень религиозный человек.
– Ладно. Хорошо. Киану ненавидит лжецов.
– Киану? – потребовалось несколько секунд, чтобы заставить мои мозги работать, но, несмотря на усталость, я всё поняла. – Обещаю, – пробормотала я про себя и заснула.
***
Выспаться мне не удалось: зазвонил телефон. Это оказался колл-центр, а не Сэм. В полудрёме я подняла трубку, выслушала сообщение и упала обратно на подушку с мыслью о том, что лучше бы это мне приснилось в кошмарном сне. Тогда бы этот звонок не состоялся.
Звонивший был незнаком, но дрожь в голосе я знала слишком хорошо. Мне не требовалось ничего говорить или задавать ему вопросы: собеседник предоставил всю необходимую информацию. По крайней мере, за это я была благодарна. Дела это не упростило, но процесс пошёл быстрее.
Я быстро приняла душ и оделась, а затем отправилась в фургоне в больницу «Хёрши Мед». На сей раз можно обойтись без Джареда: мне не требовалась помощь, чтобы забрать тело ребёнка.
Они встретили меня в вестибюле больницы – молодая пара, оба приблизительно моего возраста. Горе заставило померкнуть краски на их лицах, но рукопожатие мужчины оказалось твёрдым. Они поинтересовались, можно ли сейчас уладить все формальности, связанные с похоронами их сына.
– Мы не хотим ждать, – пояснил он.
Его жена, стоявшая рядом, молча кивнула. С другими членами семьи делить им нечего, и они желали похоронить сына как можно скорее.
– Это из-за моей жены, – объяснил он, когда та извинилась, чтобы выйти в туалет. – Это нас убивает, понимаете? Мы два дня назад даже не знали, что он болен. Мы должны его...
Мужчина задыхался от слов, и, хотя в его глазах сверкали слёзы, он не плакал.
– Я понимаю, – произнесла я и легко коснулась его плеча, обтянутого флисовой курткой.
Он на мгновение прикрыл глаза, но быстро взял себя в руки.
– Я должен быть сильным для неё, – пробормотал он.
Он говорил со мной, но слова предназначались для него самого.
Когда его жена вернулась, потребовалось всего полчаса и несколько звонков, чтобы обсудить детали траурной ночи и похорон на следующий день. Начальник кладбища не очень радовался тому, что похороны должны состояться в воскресенье. Когда я объяснила ему необходимость, он на мгновение замолк, а затем согласился.
Женщина отдала мне одежду в бумажном пакете. Я оставила скорбящих супругов в холле, а сама отправилась в морг, чтобы забрать их сына. Мне приходилось совершать сотни подобных поездок, и я довольно безразлично относилась к трупам, но этот случай особый. Никогда раньше не приходилось забирать ребёнка из морга. Случалось, забирала подростков или молодых людей, но ребёнка – никогда. Он умер в четырёхлетнем возрасте от внезапной необъяснимой лихорадки, вызванной особо тяжёлым вирусом летнего гриппа.
Симону, моему племяннику, тоже четыре года.
В больнице мальчика поместили в мешок для трупов, но, когда я привезла его в похоронное бюро, пришлось выложить его на стол голышом, чтобы подготовить к похоронам. Родители пожелали, чтобы их маленький сын был похоронен в пижаме с футбольными мотивами, с любимым плюшевым мишкой и одеялом. Мне пришлось набивать ему щёки ватой, чтобы они казались круглыми. Когда я это делала, дрожали руки. Я плакала, осторожно одевая его и накрывая мягким синим одеялом. Когда я разглаживала его мягкие локоны на холодном лбу, слёзы потекли ещё сильнее. Хотя я часто сострадала семьям, доверившим мне своих любимых умерших, это никогда не являлось моим личным горем, даже если я знала покойного при жизни, то могла преодолеть печаль, понимая, что горе предназначено для живых. Мёртвые ушли, и наше сострадание им уже не поможет. Мы должны скорбеть с теми, кто остался, и моя скорбь никогда не была такой сильной, как у моих клиентов. Но возле этого маленького мальчика, глаза которого закрылись навсегда слишком рано, я плакала. Когда придут его родители, они должны увидеть своего ребёнка, каким он был, а не таким, какой он сейчас. Не хочу, чтобы они знали о вате за щеками или о том, что под его пижамой есть линия стежков, похожих на железнодорожные пути – врачи разрезали его, чтобы спасти ему жизнь. Я плакала, и когда укладывала его в самый маленький гроб, имеющийся у нас. Он был дороже, чем они могли себе позволить... но я бы не сказала им об этом. Я тихо плакала, пока работала, горячие слёзы текли по моему лицу, а в уголках рта собиралась соль. Я также плакала, когда звонила Джареду, чтобы сообщить, что он должен явиться на следующий день и помочь мне.