Ужин выбивает Генри из колеи.
Такой дружелюбный и интересующийся его делами Дэвид.
Очень добрая и внимательная Мюриэль.
Отец прислушивается к каждому слову Генри и проявляет искреннее любопытство.
Мать говорит, что гордится.
– Чем? – недоумевает Генри, а она смеется, словно это самый нелепый вопрос в мире.
– Тобой.
Отсутствие осуждения будоражит, и у Генри начинается своего рода экзистенциальное головокружение.
Он рассказывает о встрече с деканом Мелроузом. Сейчас Дэвид заявит, что Генри недостаточно компетентен, а отец станет задавать коварные вопросы. Мать промолчит, а Мюриэль начнет во всеуслышание возмущаться, что Генри ушел оттуда по веским причинам, и если вернется обратно, к чему тогда все это было?
Но ничего подобного не происходит.
– Хорошо, – кивает отец.
– Им страшно повезет, если ты согласишься, – поддакивает мать.
– Ты бы стал отличным преподавателем, – поддерживает Дэвид.
Одна лишь Мюриэль не согласна:
– Тебе это не подходит.
Но в ее словах не порицание, а яростное желание защитить.
После ужина все расходятся по своим углам. Мать на кухню, отец и брат в кабинет, сестра на свежий воздух: посмотреть на звезды, почувствовать твердую почву под ногами. Обычно это означает накуриться.
Генри отправляется на кухню помочь матери с мытьем посуды.
– Я мою, ты вытираешь, – улыбается она, вручая ему полотенце.
Они дружно работают, а потом мать откашливается, прочищая горло.
– Жаль, что вы расстались с Табитой, – негромко говорит она, словно понимает, что эта тема под запретом. – Жаль, что ты зря потратил на нее столько времени.
– Не зря, – отвечает Генри, хотя в глубине души согласен.
Мать ополаскивает тарелку.
– Я просто хочу, чтобы ты был счастлив. Ты этого заслуживаешь. – Ее глаза сияют, и, возможно, это не странный иней, а просто материнские слезы. – Ты сильный, умный и талантливый.
– Ну не знаю, – вздыхает Генри, – мне кажется, я всех разочаровал.
– Не говори так, – с искренней обидой увещевает мать и обхватывает его щеку ладонью. – Я люблю тебя, Генри, таким, какой ты есть. – Она роняет руку на тарелку. – Я сама тут закончу. Поищи сестру.
Генри точно знает, где околачивается Мюриэль.
Он выходит на заднее крыльцо. Мюриэль раскачивается на качелях и курит косяк, устремив мечтательный взгляд на деревья. Она любит сидеть в такой позе, словно ждет, что ее будут снимать. Генри фотографировал сестру пару раз, но кадры вышли слишком холодными и скованными. Заставьте-ка Мюриэль Штраус изобразить естественность.
Доски слегка скрипят у него под ногами, и сестра улыбается, не поднимая глаз.
– Генри…
– С чего ты взяла, что это я? – удивляется он, устраиваясь рядом на качелях.
– У тебя самый легкий шаг, – объясняет она, передавая ему косяк.
Генри глубоко затягивается, задерживает дым в легких, и тот ударяет в голову. Мягкий, размытый гул. Они передают друг другу сигарету, наблюдая за родителями в окно. Вернее, за родителями и Дэвидом, который ходит за отцом по пятам, подражая ему.
– Жуть какая, – бормочет Мюриэль.
– И правда страшновато.
– Почему мы так редко зависаем вместе? – хихикает она.
– Ты очень занята, – говорит он. Лучше так, чем напоминать ей, что они вовсе не друзья.
Мюриэль прислоняется головой к его плечу.
– Для тебя у меня всегда найдется время.
Они молча курят, пока не заканчиваются сигарета. Мать зовет их в дом, пора приступать к десерту. Генри поднимается. Голова его приятно кружится.
– Мятную пастилку? – предлагает Мюриэль, протягивая ему жестянку.
Генри открывает ее. Внутри – горстка маленьких розовых таблеток. «Зонтиков». Генри вспоминает проливной дождь, незнакомца, который остался совершенно сухим, и закрывает крышку.
– Спасибо, не надо.
Они возвращаются в дом к десерту и еще час болтают обо всем и ни о чем, и все так мило, приятно до зубовного скрежета, никаких ехидных подколок, мелких ссор, пассивной агрессии, и Генри кажется, что он все еще под кайфом, будто вдохнул травки и не выдохнул, легкие болят, но он счастлив.
Генри ставит на стол недопитый кофе и поднимается:
– Мне пора.
– Оставайся, – предлагает мать, и впервые за десять лет ему хочется согласиться.
Интересно, каково это – проснуться в теплой, непринужденной семейной атмосфере, но вечер выдался слишком уж идеальным. Словно пытаешься удержаться на тонкой грани между «отличной тусней» и ночью в обнимку с унитазом. Как-то не хочется нарушать равновесие.
– Нужно возвращаться, – вздыхает он, – магазин открывается в десять.
– Ты так много работаешь…