– Сколько раз она стояла здесь, шепча свои молитвы чаще. – С потаенной усмешкой он смотрит через плечо на Адди. – То и дело разглагольствовала о свободе, а перед смертью была так одинока.
– Нет, – качает головой Адди.
– Тебе следовало быть с ней рядом. Облегчить ее страдания во время болезни. Помочь похоронить. Ты обязана была это сделать.
Адди отшатывается, словно он ее ударил.
– Все из-за твоего эгоизма, Аделин. Из-за него Эстель умерла в одиночестве.
«Мы все умираем в одиночку», – сказала бы на это старуха. По крайней мере, Адди так кажется. Она на это надеется. Когда-то Адди была уверена, но уверенность померкла, стоило ей вспомнить голос Эстель.
Мрак дуновением ветра перемещается по комнате. Только что стоял у окна – и вот уже позади Адди, шепчет ей в волосы:
– Она так хотела умереть. Отчаянно нуждалась в отдыхе. Стояла у окна и умоляла, умоляла. Я мог бы даровать ей это.
Адди вспоминает морщинистые пальцы, крепко сжимающие ее руку.
Никогда не молись богам, что отвечают после прихода темноты.
Она поворачивается к Люку:
– Эстель никогда бы тебя не попросила!
На лице Люка зарождается проблеск усмешки.
– Верно. Но представь, как бы она огорчилась, узнав, что ты натворила.
Адди вспыхивает от гнева. Не успевает она подумать, что делает, как рука ее взлетает сама по себе. И даже тогда кажется, что ладонь коснется только воздуха и дыма. Однако Адди застает Люка врасплох, рука хлопает по коже или чему-то подобному. От силы удара голова призрака слегка поворачивается. Но, разумеется, на идеальных губах нет ни капли крови, на прохладной скуле – румянца. Зато пропадает ухмылка.
Или Адди так думает.
А потом Люк принимается хохотать.
Звук жуткий, будто ненастоящий. Мрак поворачивается к ней, и она каменеет. Больше в нем нет ничего человеческого. Чересчур выдаются кости, на лицо падает тень, глаза горят слишком ярко.
– Ты забываешься, – шипит он, и голос бога растворяется в древесном дыме. – Ты позабыла, кто я.
Внезапная острая боль пронзает ее ноги. Адди опускает взгляд, ища раны, но боль грызет ее изнутри. Глубокая внутренняя боль, словно вдруг навалилась усталость от всех когда-либо сделанных ею шагов.
– Возможно, я был слишком милосерден.
Боль раздирает руки и ноги, впивается в колени и бедра, запястья и плечи. Ноги подламываются, и Адди остается лишь пытаться сдержать крик.
Мрак с улыбкой смотрит на нее сверху вниз.
– Я чересчур облегчил твою участь.
В панике Адди наблюдает, как ее руки высыхают и сморщиваются, под тонкой как бумага кожей проступают голубые вены.
– Ты просила лишь жизнь. А я к тому же подарил тебе здоровье и юность.
Узел волос распадается, пряди свешиваются на глаза – сухие, ломкие и седые.
– И ты слишком задрала нос.
Зрение Адди слабеет, расплывается, от предметов в комнате остаются лишь пятна и смутные очертания.
– Возможно, тебе следует чуточку пострадать.
Адди зажмуривается, сердце трепещет от ужаса.
– Нет, – бормочет она.
Единственная мольба, на которую Адди оказалась способна.
Она чувствует, как мрак подходит ближе. Как его тень падает на нее. Сквозь тьму просачивается голос:
– Я заберу всю эту боль, я дам тебе отдохнуть, даже взращу дерево над твоей могилой. Только сдайся…
Это слово, будто слеза, размывает пелену. И Адди, испуганная, терзаемая болью, понимает – она выстоит.
Она переживала и худшее. И еще не то переживет. А это ерунда – просто проявление мерзкого характера несносного бога.
Отдышавшись, она прерывисто шепчет:
– Катись-ка ты в ад.
Адди готовится к самому плохому, гадая, проглотит ли он ее целиком или бросит изжеванной оболочкой валяться на полу в хижине старухи. Но опять раздается низкий рокочущий смех, а когда тот затихает, воцаряется тишина.
Адди боится открывать глаза, но в конце концов набирается смелости и видит: она снова одна.
Кости больше не болят, распущенные локоны окрасились в каштановый, а руки, которые недавно покрывали морщины, вновь стали молодыми, гладкими и сильными.
Шатаясь, она поднимается и идет к очагу, но бережно разожженный огонь угас.
Той ночью Адди сворачивается калачиком на трухлявом тюфяке, накрывшись ветхим одеялом, которое не успели стащить жители деревни, и думает об Эстель.
Закрывает глаза и глубоко дышит, пока наконец не начинает чуять запах трав, запутавшихся в волосах старухи, аромат ее сада и живицы на дряхлых руках. Цепляется за воспоминания о кривой улыбке, похожем на карканье смехе, голосе, что рассказывал Адди о старых богах. Давным-давно, в юности, когда Эстель учила ее не бояться бурь, теней и ночных шорохов.