Лицо Адди горит от стыда.
– Прекрасно! – говорит она, вытаскивая из кармана смятые двадцатки. Две из них она бросает на стол и смотрит на Генри: – Так лучше?
Тот только мрачнеет.
– Где ты взяла деньги?
О том, как она посетила дизайнерский бутик, а после зашла в ломбард, передав вещи из одних рук в другие, ей рассказывать не хочется. Все, что у нее есть, – все, кроме Генри, – украдено. Как это объяснить? В каком-то смысле и Генри она тоже украла. Ей не хочется видеть на его лице осуждение, не хочется думать о том, что она это заслужила.
– А это важно?
– Вообще-то, да, – настолько убежденно отвечает Генри, что Адди вспыхивает.
– Думаешь, мне нравится такая жизнь? – сквозь зубы бормочет она. – Ни работы, ни связей, ни возможности кого-то или что-то удержать. Думаешь, мне нравится одиночество?
Вид у Генри становится расстроенным.
– Ты не одинока, у тебя есть я.
– Знаю, но тебе не нужно делать все – быть за меня всем.
– Я не против.
– Но я против! – огрызается Адди, потрясенная собственным гневом. – Я человек, а не домашнее животное, Генри, мне не нужно, чтобы ты смотрел на меня свысока или нянчился со мной. Я делаю, что должна. Это не всегда приятно или справедливо, но только так я могу выжить. Жаль, что ты этого не одобряешь. Но уж такая я! Только так я и справляюсь.
– Со мной такое не прокатит, Адди, – качает головой Генри.
Она отшатывается, словно он ее ударил. Внезапно в пабе становится слишком шумно, слишком людно. Невыносимо здесь находиться, даже на месте стоять невозможно, потому Адди разворачивается и вылетает вон.
На нее обрушивается холод улицы, и ей сразу становится дурно.
Мир качается, снова обретает равновесие, и где-то в промежутках между шагами гнев исчезает. Остаются лишь усталость и грусть.
Адди не представляет, как вечер зашел в тупик, откуда взялась тяжесть, что сдавливает грудь… А потом понимает – это страх.
Страх, что она облажалась, потеряла единственное, о чем мечтала. Страх, что их слишком хрупкие отношения так легко развалились.
Но позади раздаются шаги, и Адди чувствует – это Генри.
Он не говорит ничего, просто идет рядом, в полушаге позади, и между ними воцаряется какое-то новое молчание. Безмолвные последствия отбушевавшей грозы, и ущерб пока не подсчитан.
Адди стирает со щеки слезу.
– Я все испортила?
– Что испортила? – переспрашивает он.
– Наши отношения.
– Адди. – Генри берет ее за плечи. Она поворачивается, готовясь увидеть сердитое лицо, но он совершенно спокоен. – Мы просто поспорили. Это не конец света. И, конечно же, между нами ничего не кончено.
Триста лет она об этом мечтала. Ей всегда казалось, это будет легко.
Он полная противоположность Люка.
– Я не знаю, что такое быть с кем-то, – шепчет Адди. – Не понимаю, как быть обычным человеком.
Генри криво усмехается.
– Ты невероятная, сильная, упрямая и гениальная. Думаю, с уверенностью можно сказать одно: обычной тебе стать не грозит.
Держась за руки, они идут, окутанные вечерней прохладой.
– Ты потом вернулась в Париж? – спрашивает Генри.
Это оливковая ветвь, мост, переброшенный на тот берег, и Адди за него благодарна.
– В итоге да, – отвечает она.
Без помощи Люка путь назад занял очень много времени. Да и Адди, к своему стыду, туда не стремилась, не торопилась возвращаться домой. Может быть, Люк хотел бросить ее во Флоренции в бедственном положении, однако тем самым он сломал своего рода печать. В своей собственной, сводящей с ума манере он ее освободил.
До того дня Адди не собиралась покидать Францию. Теперь странно об этом думать, но в те годы мир казался намного меньше. А потом он вдруг стал огромным.
Возможно, Люк собирался погрузить ее в хаос.
Возможно, решил, что она слишком привыкла к своей жизни и отрастила упрямство.
Возможно, хотел, чтобы Адди снова его позвала. Умоляла вернуться.
Возможно, возможно, возможно…
Однако уже никогда не узнать.
VII
29 июля 1806
Венеция, Королевство Италия
Адди просыпается на шелковых простынях в лучах солнечного света. Руки и ноги словно налиты свинцом, а голова ватная. Такое случается от долгого сна и длительного пребывания на солнце.
В Венеции безбожно жарко, в Париже такого пекла никогда не было.
Окно нараспашку, но ни легкий ветерок, ни шелковые простыни не спасают от удушливой жары. Еще только раннее утро, а на обнаженной коже Адди уже выступили капельки пота; о середине дня страшно и помыслить.
Адди стряхивает остатки сна. В изножье кровати примостился Маттео. В дневном свете он столь же красив – сильный, обласканный солнцем, однако Адди ошеломлена не столько его прекрасными чертами, сколько спокойствием.