Утренние часы обычно омрачены извинениями, смущением, послевкусием забытья. Иногда это болезненно и всегда – неловко.
Но сегодня Маттео абсолютно невозмутим.
Совершенно очевидно, что он ее не помнит, но незнакомка в его постели ничуть не пугает юношу. Все внимание художника отдано альбому, который он примостил на колене, и кусочку угля, изящно скользящему по бумаге. Маттео быстро поднимает взгляд на Адди и тут же его опускает. И тогда становится ясно: он пишет ее портрет.
Адди не пытается прикрыться, дотянуться за нижней юбкой, брошенной на стуле, или платьем в ногах постели. Она давно не стесняется своего тела. Вообще-то, Адди любит, когда ею восхищаются. Возможно, со временем пришла раскрепощенность или понимание того, что ее формы не меняются. Да и зрители все равно ничего не запомнят.
В забвении тоже есть свобода.
Маттео быстрыми и легкими движениями продолжает писать Адди.
– Что ты делаешь? – тихо спрашивает она.
Художник отрывает взгляд от пергамента.
– Прости. Ты так лежала… Я должен был это запечатлеть.
Нахмурившись, Адди делает попытку встать.
Тихо фыркнув, Маттео говорит:
– Пока рано.
Ей требуются все силы, чтобы оставаться там, на кровати, в спутанных простынях. Наконец Маттео вздыхает и откладывает работу. В его глазах тлеет огонь, каким горят взоры всех творческих людей.
– Можно посмотреть? – просит Адди на мелодичном итальянском, который успела выучить.
– Я не закончил, – отвечает Маттео, но все же протягивает ей альбом.
Адди рассматривает набросок. Линии легкие, расплывчатые, быстрый рисунок, выполненный талантливой рукой. Лицо едва обозначено, черты изображены почти абстрактно при помощи света и тени.
Это она – и не она.
Ее образ через призму чужого стиля. Но Адди видит в нем себя: высокие скулы и форму плечей, перепутанные во сне волосы и угольные точки, разбросанные по лицу. Семь веснушек Маттео изобразил в виде звезд.
Адди проводит углем линию в нижней части листа, там, где ее ноги скрывают простыни. Уголь размазывается по коже. Но когда Адди убирает руку, пальцы у нее испачканы, а линия на бумаге исчезла. Ей не удалось оставить никакого следа.
Хотя все же удалось. Она так впечатлила Маттео, что тот увековечил ее в наброске.
– Тебе нравится? – спрашивает он.
– Да, – бормочет Адди, подавляя желание вырвать рисунок из альбома и забрать с собой.
Всем фибрами души она стремится им обладать, сохранить для себя, любоваться рисунком, как Нарцисс смотрелся в пруд. Вот только заберешь его сейчас – и набросок пропадет или же будет принадлежать ей, лишь ей одной, а это все равно что исчезнуть, кануть в забвение.
Если лист останется у Маттео, художник забудет, кто послужил прототипом, но сохранит сам набросок. Может быть, позже, когда она уйдет, Маттео обнаружит эскиз и удивится, что за женщина раскинулась на его простынях. И даже если он решит, что это результат ночной попойки, какой-то лихорадочный сон, ее образ все равно останется на пергаменте – палимпсест под законченной работой.
Адди рассматривает набросок, радуясь своей благословенной памяти, и возвращает его автору. А потом встает и принимается одеваться.
– Мы хорошо провели время? – спрашивает Маттео. – Должен признаться, я не припоминаю.
– Как и я, – лжет Адди.
– Значит, – с распутной улыбкой заявляет Маттео, – ночь действительно удалась.
Он оставляет поцелуй на ее обнаженном плече, и сердце Адди трепещет, воспоминание о прошедшей ночи обдает теплом. Для Маттео она сейчас незнакомка, просто он, как и всякий художник, немного влюблен в новую музу.
Легко можно задержаться и начать все заново, насладиться его обществом еще один день, но мысли Адди отданы наброску, она размышляет о значении тех линий, их важности.
– Мне пора, – говорит она и тянется в последний раз поцеловать Маттео. – Постарайся меня запомнить.
Его смех легкий, словно ветер.
Маттео притягивает ее к себе, оставляя на коже призрачные отпечатки угля:
– Как можно тебя забыть?
Закатные лучи окрасили каналы в золото.
Адди стоит на мосту над водой, потирает испачканный углем палец и снова думает о рисунке. Об интерпретации художником образа, как эхе правды, о тех словах, что давным-давно произнес Люк, когда изгнал ее из салона мадам Жоффрен: «Идеи куда сильнее воспоминаний».
Несомненно, он хотел ее уколоть, но в этих словах крылся ключ, подсказка.
Воспоминания неизменны, идеи же более свободны. Они прорастают корнями, спутываются и расползаются от источника. Они разумны, упрямы и, возможно – возможно! – достижимы.