Люк расплывается в улыбке.
– Вот и ты, Аделин. Моя беглянка-женушка, – лукаво улыбаясь, говорит он мягким и сочным, точно летний мед, голосом, а затем переводит взгляд зеленых глаз на кондуктора: – А вас что снова сюда привело?
Адди выдавливает сладкую до приторности улыбку.
– Любовь моя, я забыла билет.
Издав смешок, Люк достает из кармана кусочек бумаги и притягивает Адди к себе.
– Какая ты забывчивая, милая.
В глубине души Адди вся ощетинивается, но держит язык за зубами, крепче прижимаясь к нему.
Кондуктор разглядывает бумажку, желает им доброго вечера и откланивается. Адди сразу же отшатывается от Люка.
– Дорогая моя Аделин, – цокает языком он. – Ты ужасно относишься к мужу.
– Я не твоя! И обошлась бы без твоей помощи.
– Разумеется, – сухо соглашается Люк. – Идем, не стоит устраивать сцену в коридоре.
Он затаскивает ее в купе, или ей так кажется, но вместо привычного уютного помещения она вдруг оказывается в темноте, бескрайней и глубокой. Сердце Адди пропускает удар и резко падает, когда они возвращаются в ничто, пустое пространство между мирами. Адди знает – она никогда до конца не сумеет осмыслить природу мрака. Потому что сейчас до нее наконец доходит, что это за место.
Это он.
Таков его истинный образ – безбрежная и дикая ночь, мрак, полный обещаний и жестокости, страха и свободы.
И когда тьма вновь обретает форму, они уже не в немецком поезде, а на центральной улице города. Адди еще не знает, что это Мюнхен.
Ей следовало бы злиться на перемену курса, внезапное похищение, но после короткого замешательства Адди овладевает любопытство. Ее захлестывает какое-то необычное ощущение. Предвкушение приключений.
Сердце ускоряет бег, но Адди не хочет показывать Люку, как изумлена. Хотя подозревает, что он все равно в курсе. Слишком радостно блестят его глаза, окрасившиеся в более темный оттенок зелени.
Адди и Люк стоят на ступеньках оперного театра. Ее дорожное платье исчезло, вместо него появился более красивый наряд. Адди гадает, настоящий ли он, как, собственно, и все остальное, или же это просто дурман, навеянный дымом и тенью. У Люка на шее серый шарф, зеленые глаза игриво посматривают из-под полей шелкового цилиндра.
Повсюду суматоха, дамы и господа поднимаются по ступеням, чтобы посмотреть представление. Позже Адди выяснит, что это был Вагнер, «Тристан и Изольда», а пока эти слова для нее не имеют значения. Она не знает, что это пик карьеры композитора, а опера стала венцом его творчества. Адди упивается сладким предвкушением, что словно разлито в воздухе; через вестибюль с мраморными колоннами и расписными арками они проходят в концертный зал, отделанный бархатом и золотом.
Опустив руку Адди на талию, Люк ведет ее в небольшую ложу с прекрасным видом на сцену. От волнения сердце Адди замирает, а потом ей приходит на память Флоренция.
Не обманывайся моей добротой, – сказал он, – я просто хочу сломить тебя сам.
Но когда они занимают места, в глазах Люка нет и следа злого огонька, в изгибе губ – жестокой насмешки. Только ленивое довольство кота, греющегося на солнышке.
Им приносят пару бокалов с шампанским, один из них Люк протягивает Адди.
– С годовщиной… – провозглашает он.
Свет тускнеет, и поднимается занавес, оркестр начинает играть.
Напряжение симфонии нарастает, музыка волнами захлестывает зал и разбивается о стены. Сила бури обрушивается на корабль. А потом появляется Тристан. И Изольда.
Их голоса поистине грандиозны.
Адди, конечно, и прежде ходила на спектакли, слушала симфонии и музыкальные пьесы, где звучали голоса такие чистые, что хотелось плакать. Но ничего подобного она раньше не знала.
Как они пели! Ей не доводилось видеть чувства такой необъятной широты и размаха. Отчаянную страсть в каждом движении. Беспримесную силу удовольствия и боли.
Адди хочется закупорить эти ощущения в бутылку и унести с собой сквозь тьму.
Годы спустя она услышит эту симфонию в записи и выкрутит громкость до предела, до боли, окружая себя звуком, но это будет лишь жалкое подобие происходящего сейчас на сцене.
Случайно отведя взгляд от исполнителей, она замечает, что Люк наблюдает за ней. И его глаза вновь окрасились в тот самый оттенок зелени. В нем нет скрытности или упрека, нет жестокости, лишь довольство.
Позже она поймет, что это был первый вечер, когда Люк не попросил ее сдаться и ни разу не упомянул о душе.
Но сейчас Адди думает лишь о музыке, об истории, которую та рассказывает. Сцена влечет ее к себе мелодией, пронизанной страданиями, сплетенными объятиями и взглядами любовников. Адди подается вперед, стараясь надышаться оперой, пока не начинает ныть грудь.