Но она была хорошей ученицей и привыкла твердо отстаивать свое.
Люк качает головой:
– Все такая же упрямая ослица.
Адди бравирует, но после ухода Люка у нее не идут из головы тени в его глазах, мрачные речи о грядущем противостоянии. Если сами боги и черти страшатся битвы, это ли не знак?
Спустя неделю Адди сдается и поднимается на борт корабля до Нью-Йорка.
К тому времени, как тот причаливает к другим берегам, мир уже охвачен войной.
II
29 июля 2014
Нью-Йорк
Просто очередной день, уверяет себя Адди. Обычный день, как все остальные, но, разумеется, это не так.
Минуло три сотни лет с тех пор, как она должна была выйти замуж – принять будущее против своей воли.
Три сотни лет назад Адди опустилась на колени в чаще и воззвала к мраку, потеряв все, кроме свободы.
Три сотни лет.
Почему нет бури или затмения, которые бы отметили значимость момента?
Но наступающий день прекрасен и безоблачен.
Вторая половина кровати пуста, однако с кухни доносятся негромкие звуки. Пальцы ноют, и в центре ладони завязался болезненный узел – должно быть, она слишком крепко стиснула одеяло.
Адди разжимает руку, и на пол падает деревянное кольцо.
Она смахивает его с кровати, словно паука или дурное предзнаменование, прислушивается, как оно стучит, подпрыгивая по твердому полу. Адди подтягивает колени и утыкается в них головой, судорожно дыша. Напоминает себе, что это просто кольцо и сегодня самый обычный день.
Но в груди все туже затягивается узел – глухой ужас, который велит бежать, бежать как можно дальше от Генри на случай, если явится он.
«Не явится», – убеждает себя Адди.
Давно уже не приходил.
Но рисковать ей не хочется.
Генри костяшками стучит по открытой двери. В руках у него тарелка, на ней пончик, в который воткнуто три свечи.
Адди невольно смеется.
– А это еще что?
– Не каждый день твоей девушке исполняется триста!
– Это же не день рождения.
– Знаю, но другого названия не придумал.
А в ее голове сразу дымом клубится голос:
«С годовщиной, любовь моя».
– Загадай желание, – предлагает Генри.
Адди чуть медлит и задувает свечи.
Генри заваливается на постель с ней рядом.
– Я весь день свободен. В магазине прикроет Беа, можем сесть на поезд и… – Но, увидев ее взгляд, он осекается: – Что с тобой?
Ужас, который страшнее голода, когтями впивается ей в живот.
– Думаю, нам не стоит быть вместе. По крайней мере, сегодня.
– Ясно, – огорчается Генри.
Адди обхватывает ладонями его лицо и врет:
– Это просто день, Генри.
– Верно, просто день. Но сколько из них он испортил? Не позволяй отбирать у себя еще один. – Он целует ее. – У нас.
Если Люк застанет их вместе, он устроит что-нибудь похуже.
– Идем, – настаивает Генри. – Я верну тебя еще до того, как ты превратишься в тыкву. Если потом все же захочешь провести ночь по отдельности, я пойму. До темноты далеко, тогда и будешь о нем тревожиться, а пока что ты заслужила еще один отличный день. Прекрасные воспоминания.
И правда. Она заслужила.
Ужас понемногу отступает.
– Хорошо, – отвечает Адди. Всего одно слово – и лицо Генри светится от счастья. – Так что ты задумал?
Генри исчезает в ванной и возвращается с желтыми купальными плавками и перекинутым через плечо полотенцем. На кровать он бросает бело-голубое бикини.
– Вперед!
На Рокуэй-Бич – море разноцветных полотенец и воткнутых в песок флагов.
Вместе с волной прилива прокатывается волна смеха. Дети строят песочные замки, взрослые отдыхают на солнышке.
Генри раскладывает полотенца на небольшом свободном участке, придавливает обувью, чтобы не унесло ветром; Адди берет его за руку, и они, обжигая ступни, бегут по пляжу к влажной линии прибоя и ныряют в волны.
От первого же прикосновения к воде, прохладной даже в такую жару, Адди вскрикивает и идет по песку вброд, пока не окунается в океан по пояс. Генри ныряет с головой и тут же выныривает, с очков капает вода. Он притягивает Адди к себе, сцеловывает соль с пальцев, она убирает у него с лица волосы. Адди и Генри стоят, обнявшись, в прибое.
– Ну вот, – улыбается Генри, – ведь так же лучше?
Да. Лучше.
Они плавают и плавают. Наконец у них начинают ныть руки и ноги, а кожа морщится от воды, только тогда Адди и Генри выходят на берег и растягиваются на полотенцах, чтобы обсохнуть на солнце. Но лежать слишком жарко, и вскоре запах еды, которым веет с дощатого настила, заставляет вскочить на ноги.