С чего Адди взяла, что все получится? Решила, будто забвение – то же самое, что невидимость, и оно поможет ей остаться незамеченной. Зря она покинула Бостон: самое страшное, о чем там приходилось волноваться, это военные пайки и зимний холод. Вообще не стоило возвращаться во Францию. Дурацкая честь, упрямая гордыня. В предыдущую войну Адди сбежала, переплыла Атлантику, вместо того, чтобы встретить опасность дома. Ведь Франция для Адди почему-то всегда означала именно это – дом.
Дом.
В какой-то момент Адди решила, что может помочь. Разумеется, неофициально, но у тайн нет владельцев. Делиться ими мог кто угодно, даже призрак.
Самое главное – не попасться.
Три года Адди переправляла военные секреты через оккупированную Францию. Три года – и в итоге оказалась за решеткой. В каменном застенке неподалеку от Орлеана.
Неважно, что они ее забудут. Это не имеет никакого значения – солдаты и не пытаются запомнить заключенных. Здесь все лица странные, чужие и безымянные, так что если Адди не выберется, она исчезнет.
Адди прислоняется к ледяной стене, тщетно кутаясь в драную куртку, и закрывает глаза. Она не молится, вернее, не совсем, просто думает о нем. Возможно, даже жалеет, что сейчас не лето, не июльская ночь, когда он сам бы ее нашел.
Солдаты довольно грубо ее обыскали и отобрали все представляющее хоть минимальную угрозу – с помощью чего она бы могла их ранить или сбежать. Кольцо забрали тоже, оборвав кожаный шнурок, на котором оно висело, и куда-то выбросили.
Однако, покопавшись в своих лохмотьях, Адди нащупывает деревянный ободок в складках кармана. Она рада, что кольцо нельзя потерять, и с благодарностью подносит его к пальцу.
На мгновение Адди колеблется – кольцо у нее уже двадцать девять лет со всеми сопутствующими обязательствами. За двадцать девять лет она ни разу им не воспользовалась.
Но сейчас даже самодовольная ухмылка Люка предпочтительнее вечности в тюремной камере или еще чего похуже.
Конечно, если он вообще явится.
Шепот отдается в ее памяти, страх, от которого не избавиться, Чикаго – как комок желчи в глотке.
В груди Адди горит гнев. В глазах Люка – яд.
Лучше я останусь призраком…
Она ошибалась.
Ей вовсе не хочется быть таким призраком.
И впервые за прошедшие столетия Адди возносит мольбу.
Она надевает кольцо на палец и, затаив дыхание, чего-то ждет – вихря волшебства, порыва ветра.
Но ничего не происходит…
Ничего, и Адди принимается размышлять – а может быть, после стольких лет это лишь очередная уловка, способ разжечь огонь надежды, только чтобы потом его погасить, рассчитывая, что тот потухнет окончательно?
Она уже готова разразиться проклятиями, как вдруг в камеру врывается ветерок. Он не ледяной, кусачий, а теплый, несущий с собой запах далекого лета.
Узники в противоположном углу смолкают, сбившись в кучу. Обмякнув, они таращатся в пространство перед собой, словно над чем-то раздумывают. Снаружи затихли шаги солдат, подошвы не стучат по камням, замерла немецкая речь, голоса утонули в тишине, как галька в колодце.
Повисло странное, непостижимое безмолвие, остался единственный звук – негромкое постукивание пальцев по решетке.
Адди не виделась с ним со времен Чикаго.
– Ах, Аделин, – вздыхает Люк, поглаживая ледяные прутья, – только взгляни на себя, в каком ты виде…
Адди издает болезненный смешок.
– Бессмертие развивает необычайно спокойное отношение к опасности.
– Есть вещи и похуже смерти, – замечает Люк, словно Адди без него этого не знает. Он оглядывает тюрьму, скорчив презрительную мину: – Эти войны…
– Только не говори, что ты им помогаешь.
Люк принимает едва ли не оскорбленный вид.
– Даже у меня есть предел.
– Как-то ты хвастался передо мной успехами Наполеона.
– Умей отличать амбиции от истинного зла, – пожимает плечами Люк. – Ну, довольно об этом. Как бы мне ни хотелось продолжить список моих подвигов, сейчас на кону твоя жизнь, – заявляет он, опираясь на решетку. – Как ты собираешься отсюда выбираться?
Адди знает, чего он от нее хочет: чтобы она умоляла. Как будто надеть кольцо недостаточно. Как будто он еще не выиграл эту партию, эту игру. У Адди нутро завязалось в узел, отбитые ребра разболелись, и так разыгралась жажда, что она готова заплакать, лишь бы раздобыть немного воды. Но Адди никак не может себя заставить.
– Ты же меня знаешь, – устало улыбается она, – что-нибудь да придумаю.
– Ну как хочешь, – вздыхает Люк и поворачивается спиной.
Этого довольно; мысль о том, что он покинет ее здесь одну, невыносима.
– Постой, – отчаянно зовет она, бросаясь к решетке, и дверь вдруг поддается – замок не заперт.