У мрака глаза другие – поразительные, изменчивые. В них и только в них отражается малейшая перемена его настроения. Годы спустя Адди научится понимать их язык. Узнает, что от веселья они становятся оттенка летнего плюща, а от раздражения светлеют, как кислое яблоко. От наслаждения же темнеют почти до черноты, непроглядной, как ночная чаща, лишь по краям остается зеленый ободок.
Нынче же они цвета мокрой травы, что полощется в русле ручья. К концу ужина они еще сменят цвет.
Есть нечто томное в его позе. Призрак облокачивается на стол, рассеянно глядя в никуда, голова чуть склонена набок, словно он к чему-то прислушивается, а изящные пальцы поглаживают подбородок, будто незнакомец наслаждается собственным телом.
Сама не понимая, что делает, Адди нарушает тишину:
– Как тебя зовут?
Призрак переводит взгляд на нее.
– Зачем мне имя?
– У всех есть имена, – настаивает Адди, наклоняя бокал в его сторону. – Имена имеют смысл, они имеют силу. Ты это знаешь, иначе не стал бы отнимать мое.
Уголок рта призрака приподнимается в улыбке – волчьей, довольной.
– Если это правда, зачем мне называть тебе свое? – спрашивает он.
– Я же должна как-то звать тебя, когда порой вспоминаю. Пока что на ум приходят одни непотребства.
Мраку, похоже, плевать.
– Зови как хочешь, мне все равно. Как ты называла незнакомца в альбоме, по образу и подобию которого меня вылепила?
– Ты сам себя вылепил, чтобы всласть надо мной поиздеваться. Мне бы хотелось, чтобы ты принял другой образ!
– Во всем ты видишь жестокость, – морщится призрак, поглаживая бокал. – Я сделал это, чтобы тебе было привычнее.
В душе Адди разгорается гнев.
– Ты уничтожил единственное, что у меня оставалось.
– Как печально, что у тебя оставались лишь сны.
Адди страстно хочется выплеснуть шампанское ему в лицо, но она этого не делает. Знает, толку не будет. Она бросает взгляд на лакеев у стены и протягивает бокал, чтобы тот наполнили. Но слуги не двигаются с места – ни один из них. Они подчиняются воле мрака, а не Адди.
Что ж, она встает и берет игристое сама.
– Как звали твоего незнакомца?
Адди возвращается на свое место, наполняет бокал, рассматривая тысячи шипящих пузырьков, поднимающихся на поверхность.
– У него не было имени, – говорит она.
Ложь, разумеется. Мрак смотрит на нее, словно об этом знает. Правда в том, что она примеряла десятки имен – Мишель, Жан, Николя, Анри, Винсент. Ни одно не подошло. А потом как-то ночью оно само у нее вырвалось. Адди свернулась клубочком в постели, кутаясь в его призрачные объятия, а длинные пальцы незнакомца играли с ее волосами. Имя слетело с губ, легкое, как дыхание, естественное, как воздух.
Люк.
Она думала о нем как о Люсьене, но напротив сидит мрак, и ирония ситуации, весь этот фарс похож на обжигающий напиток, что янтарем горит у нее в груди.
Люк. Люцифер. Слова эхом отзываются в ней, будто ветер.
Я дьявол или тьма…
Адди не знает и никогда не узнает, но имя все равно испорчено. Так что пусть забирает.
– Люк, – бормочет она.
Призрак ослепительно улыбается, цинично изображая радость, и поднимает бокал, точно желает сказать тост.
– Пусть будет Люк!
Адди снова осушает бокал. Ей нравится головокружительная легкость, которую дарует шампанское. Конечно, это скоро пройдет, с каждым глотком чувства притупляются, однако Адди решительно сопротивляется, стараясь удержать это ощущение, выжать из ситуации все, хотя бы ненадолго.
– Ненавижу тебя, – говорит она.
– Ах, Аделин, – ухмыляется призрак. – Что бы ты без меня делала?
Он покручивает между пальцами хрустальную ножку бокала, и в его гранях Аделин видит другую жизнь – свою и чужую одновременно. Ту, где свадьба состоялась, Адди не убежала в чащу на закате и не вызвала тьму, чтобы освободиться.
Она видит себя – прежнюю себя, какой могла бы стать, – с землистым от усталости лицом, рядом стоят детишки Роже, на руках младенец. Вот она лежит с мужем в холодной постели, вот – склонилась над очагом, в точности как склонялась ее мать. Такая же, как у матери, скорбная морщина прорезает лоб, боль в суставах мешает зашить прорехи на одежде, да и баловаться рисованием больше недосуг. Росток ее жизни увял, она спешит коротким путем, столь знакомым в Вийоне каждому, – узкой дорогой от колыбели до могилы. Маленькая церковь уже поджидает, серая и застывшая, словно надгробие.
Адди рада, что мрак не спрашивает, хочет ли она вернуться, согласна ли променять нынешнюю жизнь на прежнюю, потому что, несмотря на все горести и безумие, потери, голод и боль, картинка в хрустале ее все еще пугает.