И замолк. Из распахнутой двери вышел на крыльцо заплаканный Олежка. Он стоял, сонно щурясь, собираясь, видно, что-то спросить. Глухаря внезапно осенило: «Забрать пацана! С собой. Есть одно укромное местечко. Ленка тогда сама прибежит».
В два прыжка Глухарь очутился рядом с Олежкой, схватил его на руки и, крепко прижимая к груди, побежал в конец двора. Там забор низкий, Глухарь именно в том месте перелезал.
— А-а-а! — испуганно заголосил Олежка, отбиваясь руками и ногами.
Глухарь зажал мальчишке рот и крикнул, не оборачиваясь:
— Теперь сама явишься!
Елена кинулась за ним, пытаясь схватить его за руки, повисла на плечах.
Резкий, отчаянный крик женщины разорвал сонную вечернюю тишину. Где-то в соседском дворе залаяла собака. Ее сразу же поддержала вторая, третья.
Глухарь прислушался. Он никак не мог понять — стучат в калитку или нет, хотя инстинктивно чувствовал, что на улице кто-то стоит. Неровен час — соседи сбежаться могут. И только он подумал об этом — лай утих. Было слышно, как кто-то настойчиво барабанит в калитку.
Лицо Глухаря помрачнело. Он пытался оторвать от себя Елену, но она закричала снова, крепко вцепившись в плечо, и тогда он, отпустив Олежку, с силой ударил ее по лицу. Елена упала, стукнувшись головой о камень. И сразу затихла.
В калитку застучали сильнее. Глухарь метнулся в спасительную темноту между деревьями.
3. ЧП
Капитану Дубровину не повезло. Еще во вторник они договорились, что в воскресенье поедут отдыхать в Бурчмуллу. Долго рассуждали о снеговых вершинах, о ледяной воде бурливых горных речек, в которых, говорят, водится форель; кто-то даже предложил махнуть на голубые озера. («Пусть далеко, но зато полюбуемся красотой»). Дубровин сбегал в спортивный магазин, купил складную удочку и кучу разнообразных крючков. Не хватало только червей, но их можно накопать на месте…
И вот все сорвалось. На воскресенье Дубровина назначили в опергруппу к дежурному по городу. В субботу он пытался обменяться дежурством с кем-нибудь из отдела, но никто не внял его просьбе, и весь день капитан был мрачным.
Обычно воскресенье изобиловало ЧП, но сегодня выдался вечер спокойный, чему Дубровин был удивлен и в то же время рад.
Чай уже выпили, корреспондент городской газеты, решивший написать очерк о работниках милиции, уехал вместе с проводником розыскной собаки и экспертом НТО «на ограбление».
Сейчас все сгрудились вокруг шахматной доски — помощник прокурора Сергей Вениаминович Каширин и медицинский эксперт «резались» уже третью партию, счет был 1:1, и каждый с нетерпением ждал, чем же кончится эта партия.
Окончилась она… телефонным звонком. Говорили из «скорой помощи», и по тому, как капитан Дубровин забарабанил пальцами по столу, стало ясно — дело серьезное.
— Что? Что? — Дубровин внезапно приподнялся.
Лицо у него было такое, словно он вспомнил нечто далекое, что уже начинал забывать.
— В «неотложку», — сказал он, положив трубку.
Они вышли на крыльцо. Посвежело. Внезапный проливной дождь унесся в сторону, и гром грохотал где-то далеко в предгорьях. Прорезав обрывок тучи, выскользнула луна, похожая на кривой, до блеска отточенный турецкий нож.
— Погодка-то, красота… — зевнул помощник прокурора и потянулся. Он был явно недоволен, что его оторвали от шахмат. — А что там стряслось в «скорой»?
— Женщина без сознания. Может быть, и убийство, — сказал капитан, садясь в машину.
«Неужели Елена? — думал он. — А может, однофамилица? Глухарь давно бежал… И надо же — только вчера сняли наблюдателя…»
За ГУМом машина свернула в переулок, и ее затрясло на расхлябанной дороге.
Этот район был отлично знаком Дубровину, впрочем так же, как и другие районы города. Но приметы, по которым он знал город, не нравились ему самому.
Вот ювелирный магазин. Здесь в прошлом году взяли на месте преступления Монгола — крупного вора и мошенника, за которым угрозыск охотился в течение года.
Вот кинотеатр. Месяц назад, когда с последнего вечернего сеанса отсюда вышел высокий, средних лет человек в синем плаще, фетровой шляпе и уже садился в такси, к нему подошел капитан Дубровин.
Так наступил конец Савинкову — валютчику, торговцу самородками и своднику.
А там дальше, за кинотеатром, в запутанном лабиринте переулков, на берегу омелевшего Алара стоял роскошный особняк. Сейчас в нем разместились детские ясли, и отсюда, с центральной улицы их не видно. В особняке жил некто Боря Черныш. Он нигде не работал, занимался запрещенным промыслом. В следственной камере Боря Черныш делал круглые глаза и наивно удивлялся, когда ему предъявляли обвинение. Отлично зная, что Черныш все прекрасно понимает, Дубровин все же долго и терпеливо разъяснял ему, что занятие запрещенным промыслом наказывается лишением свободы.
А вот здесь, в летнем кафе, в Дубровина стрелял, легко ранив его в руку, Митька Харин, опасный рецидивист, бежавший из-под конвоя.
Синяя милицейская оперативка мчалась на красный свет. Мокрый асфальт сиял отраженными огнями, редкие прохожие, поеживаясь, спешили по домам. И Дубровину тоже захотелось домой. Прийти, посмотреть телевизор, «покрутить» джазовые пластинки, почитать «Неделю», поговорить с женой, а не трястись в холодной «оперативке», разыскивая по городу всяких подонков.
Резко затормозив, шофер свернул направо. Дубровин первым выскочил из машины и быстрым шагом направился в приемный покой. По дороге он здоровался с санитарами, с гардеробщицей — здесь его знали, по долгу службы он уже несколько раз бывал в «скорой».
Одевая халат, он расспрашивал о молодой светловолосой женщине, которую привезли час тому назад. Узнав, что состояние тяжелое, — помрачнел.
Он медленно шел по тускло освещенному коридору, в нос било резким запахом хлороформа, и казалось, бесшумно, словно призрачные тени, скользили из конца в конец люди в белых халатах. Дубровин узнал, что скоро кого-то начнут оперировать. Наступила та особая больничная тишина, что настраивает людей на тревожно-торжественный лад.
Елену Дубровин не узнал — вся голова была перебинтована, на лице жили только глаза.
— Как ты себя чувствуешь, Лена? — тихо спросил Дубровин, склонившись над постелью. Ему стало пронзительно жаль эту женщину. В горле сделалось сухо.
Так это было или Дубровину показалось — глаза женщины вспыхнули, охваченные огнем далеких воспоминаний, а потом начали медленно гаснуть.
— Сын… — слабо произнесла Елена. — Олежка дома остался.
— Сейчас мы поедем туда, — успокоил ее Дубровин. — Как все это случилось?
— Глухарь… — вяло сказала женщина. Она попыталась приподнять голову, но закусила губу, видимо, от боли и закрыла глаза.
— Опять, — заволновался хирург, стоявший рядом. — Ей нельзя волноваться. Прошу вас, товарищ Дубровин, — обратился он к капитану. — Отложите этот разговор. Завтра, если станет легче, зайдете.
— Да, да… — машинально проговорил Дубровин, направляясь к выходу. Потом он взглянул на хирурга и приглушенно спросил:
— Доктор, она поправится?
— Ей нельзя волноваться, — уклончиво ответил хирург.
— Что ей можно принести из еды?
— Пока ничего не надо.
Дубровин уходил из палаты с тяжелым чувством вины перед Еленой. Ведь ничего бы не случилось с ней, поймай они Глухаря раньше. Где он бродит-ходит сейчас, кто его очередная жертва? Он подумал о сыне Елены. Вдруг хозяев нет дома, и он сидит сейчас один в темной комнате, надрывается от плача?
Дубровин вошел в раздевалку, где уже не пахло лекарствами, снял с себя халат и, забыв попрощаться, вышел во двор. К горлу подкатывал комок. Капитан постоял несколько минут, глядя сквозь мокрые ветки на синее небо, запорошенное звездами, как инеем. Дождь кончился, приятная свежесть разливалась в воздухе, а Дубровину захотелось к теплу, к домашнему спокойствию и уюту, захотелось, чтобы не было вокруг печальных глаз, чьих-то слез, чьего-то горя… Он глубоко, до боли в легких вобрал в грудь свежий воздух и шагнул к машине.