Дубровин быстро взбежал по ступеням, постучался в дверь.
— Да-да, — донеслось из кабинета.
Капитан вошел, и ветром сильно прихлопнуло дверь. Две горлинки, сидевшие на большой люстре, вспорхнули и вылетели в открытые окна. В первый раз, когда Дубровин увидел горляшек в кабинете не только на окне, но и на люстре, он как-то смутился: ну какой же это начальник уголовного розыска города! Но потом он сам полюбил этих голубей и подсыпал им крошки на подоконник.
Против обыкновения Мартынов его ругать не стал, он только позвонил в гараж и все же выразил недовольство, что у многих оперработников нет дома телефонов.
— Это никуда не годится, — сказал он. — Сейчас мы заедем за Сашей Нестеровым, а потом в неотложку.
— Зачем? — спросил Дубровин.
— Ольховская умерла, — хмуро сказал Мартынов.
6. ОЛЕНЬЯ НОГА
В больницу Дубровин не поехал. Ему тяжело было видеть Ольховскую мертвой, и он попросил Мартынова освободить его. Тот понял и не стал настаивать.
Считается, что в угрозыске у людей вырабатывается профессиональное хладнокровие. Дубровин знал милицейскую присказку: «Привыкать надо. Не быть бабой. А нет — мотай из милиции». Но капитан никак не мог привыкнуть к людскому горю, и из милиции он не уматывал.
— Ладно, — сказал Мартынов. — Я сам в больницу съезжу. А ты тогда забирай Сашу и поезжайте с ним на двадцать пятый километр — полчаса назад там сбило человека. Инспектор дорнадзора сообщил, что за рулем машины сидел человек, очень похожий на Глухаря.
И вот уже синей молнией сверкнула «победа» на повороте. Дубровина прижало к дверце.
— Еще быстрей! — крикнул он шоферу.
Они уже давно выехали за город — по обе стороны зеленовато-желтая степь, кое-где по ней разбросаны небольшие шероховатые холмики. И вдруг сразу, из-за обрыва, открылся широкий вид на Аларскую долину. Дорога запетляла над обрывом, и шофер сбавил скорость. Было видно, как далеко-далеко, у расплывчатой линии горизонта, малый рукав Алара, отдав всю воду полям, утыкался в обрыв слепыми устьями; обессиленная и иссыхающая речушка дробилась на бесчисленные ручейки и лужицы. Дубровин знал, эти лужицы затянуты жирной, озерной глиной, прослаивающейся суглинками и песками. «Блюдца» и сейчас, наверное, облепили рыбаки. Туда они с Мартыновым на рыбалку ездили. Но отсюда из такой дали рыбаков не увидать. Отсюда «блюдца» сияют, словно ряды начищенных пуговиц.
Все это справа от дороги, а слева вздымались предгорья.
Когда Дубровин выезжал в эти места, всегда тревожно и радостно заносило сердце. Хотелось остановить машину и уйти в тростниковые заросли. Но сейчас о никак не воспринимал природу. Мысли его были заняты совсем другим, и все, что было вокруг, воспринималось как яркая цветная картинка из детской книжки.
— Туго придется Александру Ильичу сегодня на совещании, — заметил Саша Нестеров, сидевший в машине сзади. — Конец квартала, а тут нераскрытые дела.
Дубровин не ответил.
— Кажется, двадцать пятый километр, — сказал он.
— Да, — подтвердил шофер.
Впереди показался инспектор дорнадзора. Шофер затормозил. Дубровин и Нестеров вышли из машины.
— Вон у того карагача, — показал инспектор. Мальчишку перенесли в дом. Лет семнадцать парню, — вздохнул он, — десятиклассник. Мать убивается…
— Вы дежурили ночью? — спросил Дубровин.
— Нет, мой сменщик. Он уже все рассказал. Там в доме сотрудники райотдела.
— Ну что ж, пойдем, — сказал Дубровин.
Домик стоял недалеко у дороги, от него несло запахом соломы и известки, здесь уже собрались соседи, и в воздухе пахло дымом дешевого табака. Неторопливый тревожный говорок вился над толпой. До Дубровина донеслось: «Сукины дети». Это сказал о преступниках рыжий кряжистый мужчина, дымивший самокруткой. Розовощекий моложавый лейтенант с воспаленными глазами, примостившийся на расхлябанном табурете, писал протокол.
Дубровин уже хотел обратиться к нему, но слова застряли в горле, когда он взглянул на кровать. Мальчишка был накрыт простынью. А около него прямо на полу сидела сухонькая поседевшая женщина. Она уже не плакала, а только вздрагивала всем телом, будто раненая птица.
— Вот ведь… — тихо говорила мать, словно опасаясь собственного голоса. — Как же это? Скоро вечер выпускной… Костюмчик вчера погладила… Вон в углу висит. В медицинский институт собирался…
Сухими натруженными руками она поправила простыню, как делала, наверное, когда он был совсем маленьким.
Ветер рванул оконную занавеску, запутался в седых волосах женщины.
— Ну, как же это теперь? — повторяла она.
И хотя вопрос был обращен не к нему, Дубровин почувствовал свою виновность перед матерью.
«Вот во что могут обойтись наши промахи — горе чужих матерей, — в который раз подумал он. — Что я могу сказать ей? Чем утешить? Ну, скажу, что найдут преступников. Разве легче ей от этого станет?»
И оттого, что уже ничего нельзя поправить и изменить, Дубровину стало невмоготу. Он вышел. На улице разыскал инспектора.
— Ну, рассказывайте, — попросил капитан милиционера, когда они скрылись от любопытных глаз.
— Машина налетела на паренька, — сказал тот.
— Вы машину не видели?
— Видел. Номер не разглядел, он грязью был залеплен. На огромной скорости мчалась. Когда сбила парнишку, тот, что сидел за рулем, выскочил из машины. На Глухаря похож вроде. Я ж его карточку в кармане ношу.
— Так-так. Место происшествия хорошо осмотрели?
— Да, там железку нашли. У лейтенанта она, эксперту передайте.
— Где же Саша? — оглянулся Дубровин.
— Пошел батарейку искать. У него вспышка села.
Нестеров вернулся минут через пятнадцать. Он сиял — батарейку удалось подзарядить.
Дубровин тем временем забрал у лейтенанта и передал Саше единственную улику — осколок железки.
Этот осколок не выходил у него из головы и дома, когда Дубровин, сидя на стареньком, изрядно потертом диване, смотрел по телевизору спортивную передачу. Играли сборные баскетбольные команды СССР и Чехословакии. Игроки демонстрировали высший класс — молниеносные подачи, исключительно цепкая игра в защите. Атмосфера хорошего спортивного азарта перенесла Дубровина в полузабытое прошлое, когда он сам входил в первую пятерку сборной «Динамо» по баскетболу.
«Надо как-нибудь вырваться завтра на часок-другой, — решил он, вспомнив об афишах, расклеенных по городу. — Финальные встречи на первенство республики…»
— Как — нравится? — спросил Дубровин Олежку, который сидел рядом с ним на диване.
— Да. Очень, — улыбнулся тот, не отрывая глаз от телевизора.
— Пойдешь со мной настоящую игру смотреть? Не по телевизору?
— Пойду, — воскликнул Олежка и прыгнул с дивана.
— Не сейчас, не сейчас. Ишь прыткий какой.
— А когда, дядя Костя?
— Как будет игра, я тебе скажу. Хорошо?
— Хорошо, дядя Костя.
Спортивная передача закончилась, и Дубровин щелкнул выключателем. Экран погас. Капитан с детской непосредственностью наблюдал, как исчезает в центре крохотная яркая точка.
— Еще хочу, — протянул Олежка.
— Ну, смотри, смотри.
Дубровин повернул ручку телевизора. Экран еще не засветился, как он услышал голос диктора: «А теперь послушайте репортаж из медицинского института».
…И снова мысли вернулись к преступлению на двадцать пятом километре. Он вспомнил парнишку, накрытого простыней, худенькие плечи матери, и вдруг в сознании зазвучал, неизвестно откуда появившийся мотив: «Умираю, но скоро наше солнце взойдет. Шел парнишке в ту пору восемнадцатый год».
«В медицинский мечтал поступить», — с грустью подумал Дубровин.
Он ушел к Ольге на кухню, и они долго обсуждали с женой: как быть с Олежкой. Разумеется, ему сейчас не следует говорить о смерти матери. Может быть, пока отправить Олежку к родственникам, в Феодосию. Повезет его мать Ольги…