— Минуточку, — перебила я, — мечи это пики, а валет ваш в крестах.
— Может, номер?
— А может, вы толкуете наобум?
Посопев в молчании и наградив меня недобрым взглядом, хозяйка вздохнула:
— Молодежь нынче пошла… А покойников все равно трое. Вот, вот и вот. Баба и два мужика, помоложе и постарше. Старший золоченый, видать, купец. Баба служивая при казенной отметине, а последний…
Я налила еще чашку чаю, отпила, поморщилась, и вовсе не от горячего.
— На нем какая отметина?
— Поганая. — Захария смешала карты и собрала их. — И ни словечка больше тебе, привереде, не скажу.
Отставив пустую чашку, я поднялась из-за стола.
— Простите великодушно, не стоило мне в таком тоне с вами беседовать.
— Да ладно, — отмахнулась хозяйка, — дело понятное, сердце твое не на месте, оттого и раздражаешься по пустякам.
— Не на месте.
— Полночи в подушку проревела.
Смутившись, я сделала вид, что рассматриваю слякотный пейзаж за окном.
— И вот что скажу: зря. И кручинишься зря, и думу черную думаешь. Прилетел к тебе сокол твой за сотни верст, это ли не радость?
«Вот нисколечко не радость. Странный прилетел, чужой, строгий. И говорить о том, что меня волнует, не стал. И как работать мне теперь прикажете? Нет, все, довольно. Немедленно все точки над „и“ расставлю, еще до начала присутственного времени. Перехвачу Крестовского в отеле для беседы личного характера, порву с ним пристойно и, обновленной и строгой, начну с чистого листа. Решено!»
Губешкина за моею спиною продолжала:
— А ты бы, Гелюшка, придумала лучше, как суженому своему чужое обручальное колечко на пальце объяснить.
Быстро повернувшись, я поднесла руку к лицу.
— Колечко? Да это ведь просто фикция. Григорий Ильич его с меня по первой же просьбе снимет, только ото сна пробудится чародейского.
— Так прямо своему и скажи, достоверно получится.
— Это правда!
— И глазами точно так же сверкнуть не забудь, очень красиво получится, оскорбленная подозрениями добродетель. А про шуры-муры свои с «фикцией» кареглазой промолчи.
— Захария Митрофановна!
— Целовались, — загнула хозяйка палец, — люди видели, обнимались, страстными взглядами обменивались, Григорий Ильич тебя невестою в общество ввел.
— Для пользы дела. Это «легенда» у нас сыскарей называется.
— Как ни назови, хоть фикцией, хоть легендой, слухи уже пошли, не остановишь. Превосходительству столичному непременно донесли, не сомневайся, вот он и бесится от ревности, обижает тебя почем зря.
— Глупости! Семен Аристархович и ревность… это… Да они друг друга при встрече не узнают. А злится шеф за дело, потому что я задание не с блеском выполнила, а… без оного.
Гадалка сокрушенно вздохнула.
— Разберись уже, отдели зерна от плевел. Про задания твои сыскарские ничего не скажу, не понимаю, а в мужиках поболе сопливых суфражисток разбираюсь. Семушка твой мужик? Не красней, я риторически спросила. Мужик. Значит, собственник, как все они. Хочешь его успокоить, в любви своей заверь, верность посули.
— Как будто без слов непонятно?
— Тебе понятно, мне понятно, потому что обе бабы, а ему разложи по полочкам, без намеков. Эта порода намеков не понимает.
— Я тоже… Не в смысле — мужчина, а с экивоками не в ладах, — призналась я. — Спасибо, Захария Митрофановна, за науку.
— К нему пойдешь?
— Чтоб до службы переговорить начистоту и прямо.
— Умница, ступай. — Захария помахала мне на прощанье и вернулась к картам.
Березневая оттепель превратила улицу в непролазное чавкающее болото, хорошо я догадалась перед выходом надеть поверх ботильонов калоши, дорога до базарной площади заняла гораздо больше времени, чем обычно. Портье за конторкой отельного вестибюля (Давилов упоминал название «Империал») сокрушенно сообщил, что господин Крестовский в книге приезжих не значится, а господин Мамаев, который, напротив, значится, бронирование свое не подтвердил и в отель вчера не явился. Несолоно хлебавши отправилась я в приказ. Зеленый от недосыпа Старунов бросился мне навстречу.
— Евангелина Романовна, ваше высокоблагородие, его превосходительство…
— В «Империале» не появлялся.
— Так они… — забормотал парень вполголоса, косясь на посетителей у конторки, — …еще вечор в казематах засели, камеру себе выбрали, четвертую от входа по левой стороне, да и заперлись.
— В камере? — приподняла я скептически брови. — Изнутри?
— То есть наоборот, велели себя на замок закрыть. — Старунов достал из кармана связку ключей. — И строго-настрого приказали, чтоб только барышня Попович, во сколько бы она на службу ни явилась, и никто иной…