Илюха пошел открывать. С порога кухни вернулся, сгреб со стола Брунгильду и исчез за дверью. Кривцов насыпал сахару в кофе и тщательно перемешал. Весь мир его теперь был в этой чашке — другого он не знал и знать не хотел.
Мир не пожелал остаться за дверью. В кухню вошла Жанна. За ней попыталась пройти журналистка, но Жанна, извинившись, закрыла дверь перед ее носом.
— Где Илья? — спросил Кривцов.
— Развлекает журналистов. Как ты?
— Меня обвиняют в убийстве и поджоге. К тому же я только что сознался в незаконной экстракции. Лучше не бывает.
— В незаконной экстракции виновата я, — тихо сказала Жанна. — Это ведь я принесла тебе Ро…
— Причем тут твой Ро? — хмыкнул Кривцов. — У меня тут шесть лет жил Разумовский. Я шесть лет ставил на нем опыты. По сравнению с этим твой Ро — такая мелочь, что даже упоминать его не стоит.
— Ты?.. Но как же ты…
Она растерялась. Присела на табурет рядом.
Кривцов с удовольствием смотрел на ее смущение. Она думала о чем-то, на лице застыло растерянное выражение лица, и вдруг кристалл ее полыхнул голубым. Кривцов сообразил, что это — первый раз за долгое время, когда он увидел чей-то кристалл. Не то, чтобы ему не хватало кристаллов — по правде говоря, от них начинало подташнивать — но все же.
Звонок в дверь разрушил тишину и спугнул сияние.
— Где он? — раздался требовательный голос из-за двери. — Кто вы все? Пустите меня к нему!
Кривцов уронил голову на руки.
Ольга вошла в кухню и бросилась к Кривцову.
— Венечка! Венечка, я приехала! Я плюнула на все, я решила, что сейчас тебе нужнее! Кто вы? Дайте воды, не видите, что ли, человеку плохо!
Кривцов поднял голову, посмотрел на Ольгу невидящим взглядом. Ее кристалл горел ржавчиной, а голос обрушился лавиной.
— Господи, сколько же вас на меня одного! — простонал он. — Уйдите все! Дайте дышать!
— Венечка… — Ольга перевела взгляд на Жанну, потом снова на Кривцова. — Венечка, любовь моя, но как же… Я ехала…
— Я тебя не просил приезжать! — крикнул Кривцов. Его стены вернулись и давили со всех сторон, они кричали женскими голосами, опутывали цепями, рвали на части, а потолок давил, прижимая к полу. — Уйди! Оставь меня! Дышать…
Кривцов схватил чашку с кофе и запустил в стену. Та пошатнулась. Раздался звук обвала. Кривцов рванулся посильнее, стараясь вырваться из пут. Загрохотало громче. Посыпались камешки с потолка. Кривцов закрыл голову руками и сжался в комок. Он по-прежнему не видел выхода, а камни летели прямо в него. Его заваливало.
— Дышать! — прохрипел он.
Когда обвал закончился, он лежал, прижав колени к груди, на кухонном полу в луже остывшего кофе. Рядом никого не было.
Кривцов встал и огляделся, боясь увидеть руины своей темницы или хотя бы каменную осыпь. Но на полу лежали только осколки чашки.
Из комнаты донеслись голоса. Кривцов почувствовал новый приступ ярости. Хватит с него на сегодня. Сейчас он выгонит их всех. Это его дом, и распоряжается здесь он.
Кривцов распахнул дверь в кухню и вышел в коридор. Он шатался и придерживался руками за стены, но был полон решимости разогнать всех собравшихся к чертовой матери.
Однако планам его не суждено было сбыться.
Уже на пороге комнаты его догнала трель звонка. Кривцов не двинулся с места. Однако кто-то забыл запереть замок, и теперь дверь открывалась сама.
Мимо вжавшегося в стену Кривцова прошли три человека — среднего роста, черноволосые, с одинаковыми монголоидными чертами лица.
Голоса в комнате оживились, потом затихли совсем. Кривцов поднял голову и увидел, как один из роботов приветствовал журналистов:
— Эта штука работает? — он показал на камеру, и Кривцову показалось, что с левой рукой у него проблемы. — Отлично. Пишите. Я Александр Левченко, и я хочу сделать заявление.
21. Ро
Левченко усадили на диван, нехитрые Кривцовские пожитки сгребли в угол. Теперь камера и семь пар глаз смотрели на него.
Левченко говорил. Так, словно готовился к этой речи всю жизнь.
Ро знал, что это не так. Решение вернуться к Кривцову было принято час назад в больничной часовенке и было вызвано отчаянием.
— Меня зовут Александр Левченко. Кто-то из вас, должно быть, помнит меня. Шесть лет назад я позволил себе выступить против вошедшего в моду бессмертия. Я считал, что личность, законсервированная в оболочке, неизменная и не имеющая потенциала для роста — личность несчастная. Мои выводы подтвердили не только эксперименты, но и волна эвтаназий, прокатившаяся по рядам бессмертных. Меня послушали. Мне поверили. Потом меня убили — в глупой заварушке.