Коснемся теперь морфологии НФ. Здесь много слов не потребуется, поскольку она уже выявлена исследователями, а кто незнаком с соответствующими работами, хорошо знает НФ, тот сам может выделить ее формы. Что тут обращает на себя внимание, так это разнообразие научной фантастики. Рассказ, повесть, роман представлены решительно все прозаические жанры. Ограничений нет и в драматургии («Мафусаил» Б. Шоу, «Клоп» Маяковского и т. д.), в поэзии (сходная картина, между прочим, наблюдается в кино, а теперь и в живописи). Если же выделять формы НФ по иным признакам, то снова окажется, что представлено едва ли не все и вся. Так, есть приключенческая и детективная НФ, героико-романтическая, социально-философская, политическая, нравственно-психологическая, сатирико-юмористическая, даже сказочная или, наоборот, научно-художественная. Недаром о НФ порой говорят, что это не вид, а род искусства. Действительно, коль скоро есть своя метатема, то следует ждать большего разнообразия средств подхода к ней и способов изображения, а стало быть, и многообразия форм НФ в разных сферах искусства. Что и наблюдается.
Отметим это и двинемся дальше. Пора наконец проанализировать поэтику НФ, выявить особенность художественных средств, которыми она оперирует.
Тут мы сразу сталкиваемся со странным пассажем критико-литературоведческой мысли. У психологической прозы своя типологическая специфика, у юмористической своя и так далее, иначе и быть не может. Нонсенс, если бы «Золотой теленок» был написан в стиле «Хождения по мукам», или наоборот! Не меньшее своеобразие должно быть присуще НФ, все это вроде бы ясно, как дважды два, и не должно вызывать никаких нареканий. Но почему-то специфика НФ, и только НФ, на некоторых критиков действует раздражающе; один выступивший на страницах «Литературной газеты» писатель даже усомнился, литература ли она. Правда, для этого ему пришлось исключить из научной фантастики Уэллса и Лема…
Тем более надо разобраться в пресловутой «специфике НФ».
Хорошо известно, что писатель использует те художественные средства, которые наиболее отвечают складу его дарования и той идейно-художественной задаче, которую он перед собой поставил. Но есть и другая сторона дела: сам объект изображения влияет на выбор художественных средств, способов и приемов. Никто не отвинчивает гайки дрелью и не сверлит стену при помощи гаечного ключа, не помещает бактерию под телескоп и не наблюдает галактики в микроскоп. А научная фантастика как раз тем характерна, что у нее свой объект изображения, своя метатема. И этот объект тем принципиально отличается от всех прочих, что существует самое большее в потенции, тогда как другие существуют в действительности. Нет же еще никакого будущего, как нет еще тех вещей и явлений, которые, быть может, таятся за горизонтом прогресса! А приходится ими оперировать, как математик оперирует мнимыми числами, без которых, кстати сказать, немыслима современная математика.
Вот это-то обстоятельство и предопределяет поэтику научной фантастики, а отчасти и всей фантастики в целом. К четвертой метатеме нельзя подходить с точно такими же средствами художественного изображения, как к трем другим. Научные фантасты пишут не так, как их коллеги, потому что иначе нельзя разрешить взятую метатему.
Остановимся на этом подробней.
В отличие от всех других прозаиков фантаст вводит в свои произведения нечто несуществующее. И стало быть, незнакомое читателю. Дать образ несуществующего, столь же наглядный и достоверный, как изображение трамвая, магазинного прилавка или лунной ночи, — вот первая задача, с которой сталкивается фантаст и на которую он расходует свою творческую энергию. Не будет эта задача решена успешно — провал! Фантастическое окажется муляжом, не произведет впечатления, разрушит художественную ткань, всему придаст оттенок неправдоподобия. Чтобы этого не произошло, нужна особая художественная алхимия, излишняя в обычной прозе и ей несвойственная.
Таково первое своеобразие поэтики НФ да, в общем, и всей фантастики. К чему приводит недоучет этого обстоятельства, красноречиво свидетельствует пример «Буранного полустанка» Ч. Айтматова. Блестящий мастер, незаурядный талант, а меж тем вся научно-фантастическая часть романа не только слабее всех остальных, она явно не дотягивает до имеющихся, даже не самых лучших образцов НФ. Здесь автор столкнулся с теми самыми трудностями, для преодоления которых давно разработаны специфические художественные средства, но не использовал их в полной мере.
Неведомые обычным прозаикам трудности нарастают в квадрате или в кубе, когда писатель обращается к изображению далекого будущего. Тут ни много ни мало надо создать несуществующий мир, где почти все реалии иные, чем в сегодняшнем дне. Где почти все незнакомо не только читателю, но и писателю. А в идеале все должно восприниматься столь же зримо, как сегодняшняя действительность, выглядеть столь же убедительным и достоверным, как, например, в «деревенской прозе». Таково, ничего не поделаешь, требование искусства! И критики, вольно или невольно сравнивающие, скажем, «Туманность Андромеды» И. Ефремова с талантливыми произведениями о современности, совершенно правы в своих претензиях, что этот роман уступает в психологичности и художественности даже не самым замечательным образцам обычной прозы. Все верно, но есть одно обстоятельство, которое не учитывается. Сложность художественного изображения несуществующего и незнакомого мира меркнет по сравнению с куда большей трудностью: надо еще и изобразить человека другой эпохи, наверняка приобретшего иной психологический склад и даже не так говорящего, как мы говорим… А это, видимо, в принципе невозможно. Хотя бы по причине, указанной Л. Н. Толстым: можно выдумать все, кроме психологии. И та же «Туманность Андромеды» несет следы титанической борьбы с этим постулатом, не всегда, заметим, безрезультатной… Все же «аксиома Л. Н. Толстого» осталась неопровергнутой. Поняв это, Стругацкие пошли по другому пути, их герои далекого будущего — это наши современники, только лучшие из нас. Это обернулось художественным выигрышем, но вызвало законный упрек: неужели люди двадцать второго века будут так похожи на нас?
Словом, всякий фантаст, взявшийся за изображение далекого будущего, каким бы ни был его талант, обязательно проиграет соревнование в художественной достоверности со своим столь же талантливым коллегой, пишущим о сегодняшнем дне. И тут, видимо, ничего не поделаешь. Но ведь кто-то должен писать о столь важном предмете? И достижения, скажем, сатирико-юмористической литературы не поверяют критериями психологической или философской прозы, не так ли?
Научная фантастика всегда кое в чем уступала и, думаю, будет уступать обычной прозе. Зато она может кое-что из того, чего не может такая проза. В частности, изображение будущего как было, так и останется в ведении НФ. Более того, ее средства позволили литературе решить некоторые новые общехудожественные задачи, о чем я скажу далее. А пока остановлюсь на той самой «научности», которая так раздражает некоторых критиков (между прочим, тут еще вопрос, что именно их так раздражает: «научность» ли фантастики или сама наука…).