Я задумался. Все наши с Димой обсуждения проходили устно, в его квартире или моей. Да, была переписка, где мы обсуждали технические детали, но я всегда был осторожен в формулировках, инстинктивно избегая явных упоминаний о мошенничестве.
– Нет, наверное, нет, – медленно ответил я.
– И вот тут возникает интересный юридический и философский вопрос, – Софья оживилась, в её глазах появился знакомый блеск, который всегда возникал, когда она увлекалась сложной интеллектуальной задачей. – Что определяет истинную природу произведения искусства – изначальное намерение автора или последующая интерпретация и контекст?
– Это напоминает мне историю Марселя Дюшана и его «Фонтана», – вмешалась Вероника. – Обычный писсуар, выставленный как произведение искусства, стал одним из самых влиятельных арт-объектов XX века не благодаря своей изначальной функции, а благодаря контексту и концептуальному жесту художника.
– Именно, – Софья указала на неё бокалом. – И есть множество других примеров, когда произведения, изначально созданные с коммерческой целью или даже как шутка, впоследствии признавались значимыми художественными высказываниями.
Я смотрел на них обеих, не зная, что сказать. С одной стороны, вся эта интерпретация казалась невероятно удобной – способом избежать ответственности за мошенничество, превратив его в концептуальное искусство задним числом. С другой стороны, в словах Вероники и Софьи была определённая логика, которая резонировала с чем-то глубоко внутри меня.
– Но даже если юридически это может сработать, – сказал я после паузы, – кто поверит в такую интерпретацию? Коллекционеры, заплатившие миллионы за работы Фантома? Критики, писавшие о нём восторженные статьи? Галеристы, организовывавшие его выставки?
– Некоторые поверят, некоторые нет, – пожала плечами Софья. – Но в мире искусства, особенно современного, амбивалентность – это не недостаток, а достоинство. Противоречивые интерпретации, споры о подлинном смысле, дебаты о границах искусства – всё это только добавляет проекту культурной значимости.
– К тому же, – добавила Вероника, – реакция мира искусства на разоблачение Фантома уже неоднозначна. Есть те, кто видит в этом просто мошенничество, но есть и те, кто интерпретирует всю историю как блестящий комментарий о состоянии современного арт-рынка.
Она протянула мне свой телефон с открытой статьёй в арт-блоге. Автор, известный критик, писал: «История Алекса Фантома, возможно, является наиболее точным диагнозом современного арт-рынка, с его культом анонимности, одержимостью цифровыми технологиями и готовностью платить миллионы за концепции вместо физических объектов. Фантом – это не просто мошенничество, это зеркало, в котором мы видим все противоречия и абсурдность системы».
– Есть и другие подобные статьи, – сказала Вероника. – Не все, конечно. Многие критики и журналисты просто обвиняют вас в обмане. Но существует значительное течение, которое видит в истории Фантома нечто большее.
Я отложил телефон, чувствуя странное головокружение. Весь мир вокруг меня словно смещался, менял форму, трансформировался в нечто новое и неожиданное. То, что я считал просто аферой, обретало новые измерения, новые смыслы, новые интерпретации.
– Есть ещё кое-что, – Софья достала из сумки сложенный лист бумаги. – Юрист сказал, что одним из ключевых аргументов в пользу интерпретации Фантома как концептуального проекта могло бы стать свидетельство уважаемого арт-критика или теоретика искусства, подтверждающее художественную и культурную ценность проекта.
Она развернула лист – это было электронное письмо от Карины Штерн, той самой, которая опубликовала разгромную статью, разоблачающую нашу аферу.
– Карина? – я не верил своим глазам. – Но она же была одной из тех, кто больше всех обвинял нас в мошенничестве!
– Да, – кивнула Софья. – Но, похоже, её позиция эволюционировала. Прочти.
Я взял письмо и начал читать:
«Дорогая Софья,
После нашего разговора я много думала о проекте «Фантом» и его значении в контексте современного искусства. Изначально я рассматривала его исключительно как мошенничество, обман доверчивых коллекционеров и галеристов. Однако, анализируя всю историю более глубоко, я прихожу к выводу, что, независимо от изначальных намерений создателей, проект обрёл самостоятельную художественную и культурную ценность.
Фантом стал уникальным экспериментом, исследующим границы между подлинным и фальшивым, между авторством и анонимностью, между искусством и его репрезентацией в медиа. В этом смысле он находится в одном ряду с такими значимыми концептуальными проектами, как «Будущее раскрывается» Йозефа Бойса или «Документа» Ханса Хааке.