Так и сделала: спрятала парнишку и вышла из клети, прикрыв крепенько хлипкую дверь.
И снова Хельги нахмурился, помня, как свернулся, обняв коленки руками, угрелся и дал волю злым слезам. Потом уснул: сколь горя не нянькай, а край приходит, усталость берет свое. Слаб человек, когда теряет опору.
Разбудил его в сумерках тихий шепот и сопение:
– Олежка, живой? – Раска склонилась над ним, отогнула край пахучей шкуры. – Я водицы принесла, умойся. Чумазый, вихрастый.
Она полезла в рукав и достала крепкий гребень, потянулась чесать ему волоса, да ласково так, жалеючи.
– Будет, – отмахнулся. – Уходить мне надо, Раска. Сыщут, засекут.
– Куда в ночь-то? Знобко на улице, страшно, – присела рядом и смотрела, как умывается водой из малой бадейки. – Я тебе хлебца принесла и репку. Взвар-то остыл. И вот еще...
Она потянулась к пояску бедному на рубахе, достала две резаны* и подала ему, опасливо глядя на дверь:
– Прячь, прячь скорее.
Тогда Хельги и догадался, что деньга краденая.
– Где взяла? – насупился.
– Где взяла, там уж нет, – и она нахмурилась. – Бери, говорю. Уйдешь, так без деньги плохо будет. Вольша сказывал, что от развилки обоз пойдет. Правит дядька Мал. Ты ему резану сунь, он и не спросит чьих. Еще Вольша сказал, что тебе надо к Волхову, там на ладьи всяких берут. И сирот, и безродных.
Она говорила с запинкой, будто повторяла за кем. Хельги понял – Вольша научил, а потом и разумел – прав он. Уходить надо куда-то, а не просто в зимнюю темень навстречу смерти.
– Как стемнеет, приду, – Раска приникла щекой к щелястой стенке клетушки, оглядела сторожко улицу.
– Ты ешь, Олежка, ешь впрок. Ночью на двор выведу, теперь никак. Дядья в дому, балагурят. Я щепань* принесу, веселее будет.
Хельги тогда и разглядел Раску, разумев, что таких еще не видал. На подворье Шелепов все девахи мордастые, щекастые и крепконогие, а эта – иная: личико узкое, переносье тонкое, брови ровные и долгие. Да и взгляд цепкий, будто не девчонка перед ним, а девка разумная. Не знал тогда Хельги сиротства, не понимал, как скоро взрослеет ребятня, какая осталась без родни, а иной раз – и без дома.
Раска выскочила из клети, дверцу притворила, а Хельги услыхал злой бабий голос:
– Где ходишь, паскудная? Светло еще, а ты спать удумала? Корми тебя задарма! Ступай, со стола собери. Ухватишь лишний кус, за косу оттаскаю. Вся в отца. Татева* дочь.
– Иду! – Недобрый Раскин голос заметался по подворью.
– Еще и огрызается! Вот я тебя!
Хельги приник к щели, увидел, как крепкая бабёнка ухватила Раску за косу и таскала в радость: улыбка ее чудилась оскалом псицы, какая сыскала на ком злобу свою унять.
– Соплячка! – орала тётка. – Мать твоя бесстыжая, татева подстилка!
Через миг баба взвыла: Раска впилась зубами в ее руку. Хельги тогда лишь охнул, зная, что девчонке достанется за такое-то. Но прогадал!
– Ты мамку со свету сжила! – пищала Раска, отскакивая от тётки. – Всем расскажу, как измываешься над сиротой! Пусть плюют тебе вослед, злыдня!
В тот миг на пороге показался отрок: тощий, высокий, светлоглазый. Подмышками рогатины, на них и опирался тяжко. Грудь под распахнутой рубахой – впалая, лик – бледный до синевы.
– Матушка, чего ж опять кричишь? – уговаривал.
А Хельги смотрел на Раску: та вцепилась в рубаху парневу, но не зажмурилась, а жгла злым взглядом сердитую тётку.
– Тьфу! – в сердцах баба топнула ногой. – Чтоб на глаза мне не попадалась! Чтоб ни слуху, ни духу от тебя, зверушка! – и ушла за угол домины.
– Вольша, да что ж ты, – заохала Раска. – Только из огневицы, а телешом на мороз.
Она скинула с себя худой кожух и принялась кутать Вольшу, да ладошкой приглаживать ворот его рубахи. То стоял молча, покачивался на своих рогатинах, а через миг улыбнулся светло, кивнув на клетуху.
Раска поняла его и без слов:
– Там он, там. Вольша, пойду приберу после дядьёв, инако тётька Любава осердится, – и шмыгнула в темное нутро домины.
Вольша поглядел ей вслед, а потом поковылял к клетухе, где прятался Хельги. Дверь он открыл не без труда, будто поднял тяжелое, перевалил одну ногу через порог, другую, и уставился на незваного гостя:
– Не выдам, – только и сказал, а потом закашлялся: натужно, хрипло.
Хельги ухмыльнулся, вспоминая, как по глупости расправил плечи, похваляясь перед болезным Вольшей своей крепостью. Не знал тогда, что вот из таких мухрых, да с мудрым взором получаются наилучшие вожаки. Рюрик – толстый, коротконогий, росточком обиженный – подмял под себя и Ладогу, и Новоград. Уговорил соседей, свел ворогов, усадил за один стол и положил начало миру, пусть худому, но уж без крови и смертей.