Ночью подошли, наконец, и кухни. Приотстали у нас тылы, и сильно. Боевые сто грамм приводят нас в норму, и мы без сил валимся спать. Ночуем у этой девчушки. Её семья ютится в подвале, поскольку дом давно сожгли, и нам разложили на полу охапку трофейного сена. Ночь проходит спокойно. Утром мы щедро делимся продуктами с приютившими нас хозяевами, поскольку немцы и, особенно прибывшие до них румыны, обчистили всех подчистую, до последнего зёрнышка. Затем, приведя себя в порядок, принимаемся за обычную профилактику машин. Нелегко отскрести от замёрзшей крови громадный корпус, и мне в голову приходит светлая идея — поскольку пленные бредут через город нескончаемой чередой, то использовать их дармовую силу. Подхожу к начальнику очередной колонны и объясняю ситуацию. Легкораненый сержант соглашается, и мне отсчитывают десяток человек. Все худые, словно скелеты. Но это не итальянцы, а немцы. Тем лучше. Я хоть могу с ними объясниться, благо язык по-прежнему учу. Мне бойцы в Сталинграде настоящий немецко-русский разговорник достали, вот каждый вечер и зубрю потихоньку.
Заиндивевшие от холода фигуры шарахаются от меня в сторону. Похоже, что они решили, будто русский офицер собирается их расстрелять. Делать нечего, отвожу их метров на десять от нескончаемой колонны и ввожу в курс дела. Фрицы успокаиваются, и когда мы приходим в расположение, рьяно принимаются за работу. Уже к обеду танк сияет. Посмотрев на их труд, остальные экипажи тоже припахивают немцев к обслуживанию танков. Между тем наступает время обеда, и возле нас тормозит полевая кухня. Наш повар — пожилой еврей Рубинштейн, из бывших беженцев. Прибился к нам в Сталинграде, да так и остался. Воевать ему по возрасту тяжело, а поскольку на гражданке он был поваром в Одессе, то так и определили его на кухню. И надо сказать — не прогадали. Из обычного комбикорма варил вкуснейший кисель, все пили, да нахваливали. А сейчас вообще развернулся — наступаем, значит, трофеи. Вот и сегодня вместо обычной перловки что-то невероятно вкусное, душистое, из непривычного вида крупы с мелко нарезанным мясом. Наводчик из соседнего экипажа, узбек Сафаров с обалделым видом смотрит в свой котелок. Шутливо хлопаю его по плечу:
— Что, Уста, Самарканд увидел?
— Вай, товарищ майор, увидел! Честное слово увидел! И Самарканд, и Ташкент, и Бухару! Это же плов! Настоящий плов! Вай, товарищ майор! Мне земляки не поверят!
Понятно. Рубинштейн вновь продемонстрировал свои таланты. А плов и вправду великолепен! Жалко, что такое блюдо практически неслыханная вещь на войне. Мы все собираемся в кучу и едим возле разожженных для тепла костров. Немцы сбились в кружок и смотрят на нас голодными глазами. К нашей кухне уже выстроились местные жители, и наш толстячок оделяет их тоже… Наконец толпа рассасывается, и дядя Изя подходит ко мне, неумело отдаёт честь.
— Товарищ майор, разрешите обратиться?
— Обращайтесь, товарищ старшина.
— Откуда у вас эти?
Он кивает в сторону жмущихся в стороне фрицев.
— Да одолжили пленных, чтобы танки мыли…
Дядя Изя вздыхает.
— У меня такие же в Одессе всю семью расстреляли. Жену, тёщу, дочку с зятем, внучку…
Мы некоторое время молчим. Затем он поднимается.
— Товарищ майор, а давно они у вас тут работают?
— Да с утра.
— А вы их кормили?
— Нет, дядя Изя.
— Вы уж разрешите, товарищ майор… У меня чуток осталось, я им дам?
…Он смотрит на меня преданными собачьими глазами. Я вижу, что он ужасно боится того, что свирепый злой майор (уж такая у меня репутация среди тыловиков) ему откажет… А я просто не могу прийти в себя от его слов, и почему перед глазами встаёт картина встречи нового, сорок второго года, подарившая мне встречу с родным братом… И сидящие у тёплой печки отогревающиеся пленные немки… Внезапно из-за танка появляется наша маленькая хозяйка. Теперь мы знаем, что её зовут Машей, ей восемь лет. Девочка подходит к немцам, затем что-то достаёт их кармана и протягивает ему. Мы все видим, что это небольшой кусочек чёрного армейского хлеба, который она получила от нас… Немец несмело оглядывается. Затем жадно хватает подарок с ладони и дрожащими губами шепчет:
— Данке…
Я решительно поднимаюсь от огня и иду к ним вместе с дядей Изей.
— Военнопленные! Ваши братья по оружию расстреляли всю семью у этого человека. Тем не менее, он хочет вас накормить. Берите свои котелки и идите за ним. Организованно. Без суеты и спешки…
…Почему мы такие? Девчушка, которая может умереть от голода, делится с врагом куском хлеба. Завтра или сегодня мы уйдём дальше на Запад, кто накормит её? Когда она сможет раздобыть ещё пищу? Старый еврей, лишившийся свой семьи по вине одетых в такие шинели людей, но, тем не менее, не опускающийся до мести. Он может их расстрелять, и никто не скажет ему ни слова. Все мы видели то, что творил враг на советской земле… Зато вместо автомата старик берётся за половник и щедро оделяет животворной пищей убийц…
Мы — русские. А русский — это не кровь, не национальность. Русский — и узбек Уста Сафаров, проливающий кровь в таких далёких от его родных мест краях. Русский — Изя Рубинштейн, чудом уцелевший в жуткой бойне, когда зондеркоманды охотились на евреев по всей Одессе. Русский — украинец Лискович и белорус Сабич, мой лучший экипаж. Русская — Татьяна Лютикова, оставившая дом и пошедшая на защиту своей страны. Я — русский, хотя во мне смешана русская и норвежская кровь. Да за триста лет татарского ига вряд ли в стране остались чистокровные русские. Но, тем не менее, все мы — РУССКИЕ. Ибо не национальность относит нас к русским, а дух. Барклай де Толли, Беринг, Якоби, Багратион, Гастелло и Панфилов, Зайцев и Колобанов. У всех у них разные национальности, разная кровь, но общий ДУХ. И все этих людей считают русскими. Ибо русским делает не национальность, а именно — дух. И для врага, кем бы ты ни был по национальности, ты всегда — РУССКИЙ! И я горжусь, что принадлежу к этому великому народу.