Когда мы приехали в Гданьск, я легко нашел врача. Имя его я тебе называть не буду, ни к чему это. Я объяснил ему ситуацию. Он сказал, что сможет положить Агнию как роженицу и, если попадется ребенок-отказник, он оформит его на нее. Но этого, увы, не случилось. Когда прошло два дня, я спросил его: неужели нет таких отказников? Он ответил, что сейчас чаще аборты делают, а рожают только те, кто хочет детей. И вот тут я совершил тот самый отвратительный поступок. Я спросил, кто есть. Доктор без задней мысли сказал, что несколько часов назад родили несколько женщин, а у одной даже двойня. Тогда я его спросил: что, если один из них умрет, а у Агнии родится? Всю незаконную часть я беру на себя. До сих пор помню глаза этого немца. Он встал и ответил мне так, как отвечают настоящие мужчины. Он послал меня, но красиво и гордо. И я ничего не смог ему возразить. Но мне нужен был ребенок, поэтому я пригрозил ему возобновлением следствия. Он согласился на дело, но не на преступление. Тогда я сказал ему, что все равно добьюсь своего, и в этой ситуации ему лучше уйти на больничный. Сказал так, что он меня понял.
Он действительно не вышел на работу на следующий день. А я подошел к врачу, который его заменял. Показал удостоверение и предложил денег. Этот оказался посговорчивее. Хотя тоже вначале сильно упирался.
Так у нас появился ты, сынок. Любимый и желанный.
Не знаю, правильно ли я сейчас поступаю, но хочу, чтобы ты знал: у тебя есть брат-близнец. Может быть, ты когда-нибудь изменишься, захочешь жить иначе, и захочешь увидеть самого родного человека на этой земле – брата, которого я у тебя отнял.
Я очень виноват перед тобой, перед тобой и Агнией. Но я вас люблю. Больше жизни. Поэтому и расстаюсь с ней. Я перестал понимать, что правильно в сегодняшней жизни, а что – нет.
Прости меня, сынок. И будь счастлив.
Папа.
PS. Фамилия твоего брата – Левандовский. Это все, что я о нем знаю».
Мельчинский замер после прочтения письма.
Когда раздался телефонный звонок, он вздрогнул, как собака вздрагивает от фейерверка. Даже не сразу понял, откуда звук. Потом медленно снял трубку. Звонил Ковальский:
- Привет, дружище. Как успехи? – бодро спросил приятель.
- Да, привет, – глухо ответил полковник.
- Станислав, с тобой все нормально? Ты не заболел? – обеспокоенно спросил Ежи.
- Письмо, – с трудом выговорил тот.
- Какое письмо? Говори толком, – беспокойно попросил друг.
Мельчинский вздохнул, приходя понемногу в себя.
- Прощальное письмо Домбровского-старшего к сыну. Приезжай, сам почитаешь. Ты опять был прав, – и положил трубку.
После этого он попросил секретаршу принести ему чай и отключить все телефоны, предупредив, что ждет друга.
Ковальский не заставил себя долго ждать. Догадавшись по голосу приятеля, что он сильно взволнован, приехал, бросив все дела.
- Ну, показывай, что там за письмо.
Мельчинский молча протянул ему бумагу и отвернулся к окну. Профессор долго изучал послание Франтишека Домбровского. Видимо, перечитывал что-то несколько раз.
- Скажи, как ты, все-таки, догадался? Ну как? – тихо спросил полковник.
Ковальский молчал. Его лицо тоже сильно изменилось после прочтения письма.
- Знаешь, а я ведь знаю Вельдштайна. Он классный спец. Я слышал о том, что пятьдесят лет назад, будучи молодым, но уже признанным профессионалом, он стремительно уволился из роддома и перевелся в другой, менее престижный. Теперь понимаю, откуда у него такая ненависть к людям в форме. Любым. Я готов с ним побеседовать. Он пожилой человек, но еще продолжает консультировать.
- Если ты говоришь, что он так не любит военных, попробуй побеседовать. Буду тебе признателен. Только, что мы хотим у него узнать? Для поиска Левандовского или Домбровского нам это вряд ли поможет.
- Как сказать. Он ведь принимал роды. Возможно, были какие-то особенности, приметы, о которых мы не знаем. А в делах об этом ничего не сказано.
- Попробуй, – грустно сказал полковник.
Ковальский подошел к Мельчинскому и положил руку на плечо.
- Послушай, Станек (это было домашнее имя полковника), я понимаю, что тебя расстроило. Но разве ты мало повидал в своей практике подлостей? Мы с тобой каждый день имеем дело с более страшными преступлениями. Чего вдруг ты принял все это так близко к сердцу?