— Папик, ты меня любишь?
— Ну, конечно, — отвечал я, но чего мне это стоило!
— Дай, поцелую, — просила она.
Я наклонялся и она обнимала меня, целовала мои глаза, мои щёки…
Каждый день она делала упражнения по восстановлению двигательного аппарата. В это время я уходил на кухню или в свою комнату, она не хотела показывать, с каким трудом даётся ей каждое упражнение. После завтрака начинались наши занятия по школьной программе, на что уходил чуть ли не целый день, не считая обеда и позднего ужина. Куда ни глянешь — всюду взъерошенные учебники и тетрадки, какие-то карты, линейки, таблицы… В конце концов мне надоел этот каменный век. Улучив возможность я встретился с отцом и притащил компьютер.
— Вот, — сказал я, — это тебе от министерства образования.
Потом появилась и обучающая программа по всем основным предметам, включая даже черчение, но самое главное, с приложением ста задач повышенной сложности по математике для Аринки. Мой интерес к урокам выглядел вполне естественно с точки зрения контроля над ученицей, а посему не вызывал подозрений; я старался не отставать от неё. Я ложился спать, вспоминая про завтрашние дела и сон обрывал меня на какой-нибудь мысли о предстоящей рубке капусты или о ремонте насоса… Вечерами при ясном небе мы настраивали телескоп, уходили земные дела и заботы и всё растворялось в звёздах. Телескоп был устроен так, что в него можно было одновременно смотреть вдвоём, поэтому мы любили обмениваться впечатлениями. Собственно говоря, мы наблюдали не столько саму комету или звезду, сколько её сияние, стоило только как следует всмотреться в него и в нём открывалось нечто такое, что всякий раз вызывало в нас изумление. Аринка была уверена, что перед нами не звёзды, а ангелы.
— А этот зеленовато-палевый, смотри, смотри, они же все разные, видишь?…
— Может быть, — говорил я, приходя в себя от волнения.
Когда же небо затягивалось облаками мы затевали чаепитие с разговорами.
— Угадай, что мне хочется, очень-очень, уже третий день, — вздохнула Аринка.
— Арбуза или жареной картошки, — прикинул я.
— Нет, — сказала она, — блинов! Папик, напеки мне блинов, а? ты умеешь? Ты ещё ни разу не пёк блинов.
— Блинов-то, да запросто.
— Правда? Я просто умираю без блинов, я такая несчастная.
Сказано — сделано, с утра принялся за дело. Поваренной книги в доме не было, но я помнил как мама замешивала тесто, наливала его ковшиком на сковородку, а там успевай переворачивать, да в стопку накладывать. Развёл дрожжи, засыпал муку, размешал. Накрыл, поставил поближе к печке. Но время шло, а тесто не поднималось, оно оставалось подозрительно жидким. Добавил муки — стало густым и вязким невпроворот. Снова разбавил… в общем пришлось выбросить, всё равно пересолил. В принципе можно и без дрожжей. Замешал на молоке, добавил яиц, консистенция вроде бы подходящая. Стал жарить на электроплите.
— Папик, у тебя скоро? — подала голос Аринка.
— Скоро, скоро… — отвечал я, отдирая намертво приклеенный блин к сковородке.
Тесто не растекалось как надо, принимало ужасные формы, морщилось, приходилось разглаживать его, доливать и распределять по поверхности. Где-то с двадцатой попытки удалось выпечь блин, с первого взгляда, можно сказать, почти классический. Но успех оказался временным. Я решил применить новый метод, я не терял надежды; я успевал убирать со стола, кормить Дымку, замешивать новую порцию и бодро откликаться Аринке; я рассчитывал хотя бы на десять нормальных блинов. За окнами уже темнело, что-то начало получаться, и в этот самый момент в тесто упала с полки банка с перцем-горошком, когда я потянулся за новой бутылкой растительного масла. Выбрать горошек из теста оказалось невозможным; на сковородке загорелся блин, я рванулся спасать, поскользнулся на тесте, упал, что-то посыпалось, грохнуло… Было больно, ужасно обидно и стыдно, я сидел на полу заляпанный тестом, всё было в дыму и чаду, кроме того, муки больше не было. Мне хотелось выть! выть и плакать от горя, от злости! От несправедливости и бессилия!