– Кто, Глаш? – спросил я почти безнадежно.
– Я – казахский червяк.
Тут я в очередной раз впал в ступор. «Червяк» еще более или менее понятно. Но почему «казахский»? А не, например, «гренландский»? Или «вьетнамский»? Не знаю, что сказать. Но убей меня бог – «казахский» прикольнее.
Из ступора меня вновь вывела Даша, которая, по-прежнему мудро улыбаясь, заглянула в комнату и спросила:
– Занимаетесь?..
– Занимаемся, – улыбнулся я.
Глаша, выглядывая из одеяла:
– Мам, конфету… пожалуйста… принеси.
– Нет конфеток, Глаш…
– Ну…
Глаша задумалась и выдала:
– Без конфеток дом не чаша.
Через минуту, когда Глаша вылезла из одеяла, перестав быть казахским червяком, я спросил ее:
– Кроме русского у вас какие-то домашки есть?
– Есть. Окружайка.
– А! Окружающий мир. Очень хорошо. И что там вам задали?
– Да вот… Какая окружающая среда у дуба…
– И какая же, Глашенька?
Долгая пауза.
– Я написала: «кабан».
– Логично, – произнес я после еще более долгой паузы.
Глаша:
– У дуба ведь детки – желудишки. А кабанчики любят желудишков. Правильно, мистер Вова?
– Правильно, – ответил мистер Вова.
Господи, где я?..
Не знаю, как это получилось, но Даша заглянула в этот момент в комнату Глаши и о чем-то долго говорила с ней.
И вот с тех пор в семье Хренотёренко есть такая традиция: например, папа Саша сел, извините за подробность, в туалет (антоним кухни). Из своей комнаты Глахудра кричит:
– Пап, блин, ты где?!
– Окружающая среда папы – толчок, – хладнокровно отвечает папа Саша.
Потом папа Саша, уже совсем не хладнокровно соскучившись по маме Даше, звонит ей и нервно спрашивает:
– Дарьянмар, ты где?.. Я уже заждался! Это какая-то жуть! Когда ты уже придёшь?!
– Окружающая среда Даши – все еще «Пятерочка»… Скоро буду, Хренотёрлик ты мой. Как ты там?
– Окружающая среда Саши – неразделенная любовь…
Вот так и живем. И какая же у меня окружающая среда? Моя семья. Во всех ее самых разнообразных и непредсказуемых проявлениях.
И никаких Антонов.
Ёж Монте Кристо
Год две тысячи двадцатый получается, прямо скажем, не очень. Сами понимаете.
Лето выдалось какое-то тревожно-неопределенное. Кругом на нашем голубом шарике всякие неприятно-сомнительные «события».
Я очень хорошо понимаю великого русского поэта Александра Александровича Блока, который говорил насчет революции и прочего: «Мне хочется спать, когда события».
Меня тоже этим летом две тысячи двадцатого все время неуклонно тянуло спать. Хотя, конечно, я далеко не Блок.
Кругом все полоумно висят в своих смартфонах, тревожно шарятся по интернету, этому, извините, очку глобализма, виртуозно мерцая бледными пальчиками, как Святослав Рихтер с Денисом Мацуевым вместе взятые.
Раньше были в почете космонавты и космонавтика. Теперь – инфонавты и инфонавтика. Все летают по информационной вселенной. Каждый в своем персональном гаджете. Такой вот прообраз вселенского кладбища. Но на реальном кладбище каждому полагается хотя бы два на полтора метра, а здесь – десять на тридцать сантиметров. Куда это годится?
Но, впрочем, меня завернуло куда-то в нехороший траур.
Словом, я в гаджетах не сижу, у меня от них духовная отрыжка. Я дремлю. Под какие-нибудь хорошие песенки, например на Детском радио.
И вот как-то этим летом дремлю я на даче под песенку «Ёжик резиновый шёл и насвистывал дырочкой в правом боку…»
Симпатичный такой ёжик, дырочкой свистит. У меня аналогичный ёжик был в детстве. Одна из любимых резиновых игрушек советской эпохи. Розовый, почему-то с зелеными глазками и синим носом. Звали: Паша.
Супруги Никитины отпели про Пашу. Запищала Наташа Королёва про маленькую страну. Хорошо. Вот мне бы туда, «где всегда весна». Это про Таити, наверное.
И когда после песни про Таити запела Рина Зелёная-Тортилла, о том, что она была триста лет тому назад, как Буратино, на веранду вбежала жена.
– Там!.. Там!..
«Господи, опять событие…» – подумал я и сказал:
– Что «там»?
– Пошли!
И мы пошли.
Хотите – верьте, хотите – нет, но около крыльца существовал ёжик, юный, как Буратино, симпатичный, как все на свете ёжики. Вообще все ёжики фатально симпатичны. Но у этого явно было что-то не так.
– Он ранен! – воскликнула жена, и глаза ее подернулись вселенской скорбью. Пронзительной болью за всех на свете ежей, собак, кошек и выхухолей. И я не иронизирую.
– Где ранен? – спросил я.
– Вот, смотри.
Я посмотрел.
В боку, в правом (я клянусь!), у него была дырочка. Розовая.
– Это собаки, – сказала жена.
– Заживёт.
– Это Рэкс, он всех дерёт.