Использовать дайны не хотелось. Заноза надеялся обойтись улыбкой, интонациями и терпением, но тема была болезненной. Очень. Он помнил себя, помнил, как сам сбежал от ратуна, и как невыносимо, до потери инстинкта самосохранения, ему хотелось вернуться.
Но он-то знал, что так будет. Поэтому бежал в море. Обставил побег таким образом, чтоб когда совсем накроет, оказаться на борту парохода. И все равно это не спасло. Нет, он не украл шлюпку, и в море не прыгнул, и не зачаровал команду, чтобы вернуть пароход обратно. Он — спятил. Сошел с ума. Еще и на дурь подсел.
В корабельном лазарете нашлось достаточно морфия, чтобы обеспечить себя зараженной кровью на две недели пути, а десять человек, поднявшихся на борт здоровыми, сошли в Хайронтире наркоманами с выраженной анемией.
Старая кровь диктует свои правила. А морфий… он и правда снимал боль. И отнимал память. Действовал так хорошо, что первого своего года в Новом Свете Заноза вообще не помнил. Совсем. Осознал себя лишь под следующее Рождество. Для второго рождения это было не так уж плохо — праздничная суета, много веселых людей на холодных улицах, много алкоголя в крови. Но никогда, ни в жизни, ни в посмертии ничего не забывавший, Заноза до сих пор чувствовал себя… неуверенно, возвращаясь мыслями к тому, пропавшему году. Что он делал? Как существовал? Скольких убил?
Когда он пришел в себя, у него была хорошая квартира в хорошем районе, счет в банке, гардероб, достойный счета, и сильнейшая морфиновая зависимость. Но — никаких знакомств, никакого Стада, никакой переписки — даже счетов — как будто весь этот год он платил за все исключительно наличными.
И никто из местных вампиров не знал о нем.
Заноза решил, что пусть оно так и будет, и подался на юг. От невыносимой тяги вернуться к ратуну он исцелился, невыносимая тяга к морфию не казалась неразрешимой проблемой, а все остальное он предпочел бы начать заново. Раз уж обстоятельства сложились так, что остального, в сущности, и не было.
Тидеману, однако, было бы лучше обойтись без наркотиков. Если такое вообще возможно. Многое зависит от того, как долго он просуществовал рядом с ратуном. Чем меньше срок, тем легче проходит зависимость.
— Давно ты получил афат?
— В феврале, — взгляд парня затуманился, — я портреты рисовал, и холодно было. У меня все мерзло, поэтому получалось так себе. Я куда лучше могу, но там никто даже не понимает, что портреты плохие. Было бы похоже.
Заноза не стал спрашивать, где это «там». На планете миллионы улиц и скверов, где художники пишут хреновые портреты. Несколько сотен из этих миллионов достались Нидерландам, и какая разница, в каком из городов Тидеман зарабатывал уличным рисованием?
— Они там гуляли, господин Хольгер с госпожой Виолет. А уже темно было, свет только от фонарей, и мне бы уходить, а я за день почти ничего… ну, холодно, никому не хочется даже четверть часа сидеть, позировать. А родители за учебу платят, а больше ни за что. Жилье, жрачка, шмотки — все сам. Нет, шмотки мать, конечно, покупала, но что она покупает, носить же нельзя. Короче, я уже почти… уже сворачивался. И тут их увидел. Они будто появились. Не было — пустой бульвар — и вдруг есть. Господин Хольгер, он… — Тидеман замолк, в поисках слов, чтобы описать своего ратуна. Свое самое первое впечатление. Неверное впечатление. Потому что ни черта он уже не помнил о том, каким Хольгер показался ему впервые. Воспоминания исказились афатом, кровавой связью с ратуном, любовью, преданностью и тоской. — Не могу объяснить, — Тидеман помотал головой. — Я его увидел и… я не знаю. Но я подумал, что он — богач. И с такой красивой женщиной! Госпожа Виолет была как Венера, та, кисти Ботичелли. Она как будто пришла в наш февраль, а господин Хольгер, чтоб она не замерзла, одел ее в меха. И я… я ему сказал, что его спутница прекрасна, как Венера, и что я бы все отдал, чтобы ее нарисовать. Она так улыбнулась, знаешь… — Тидеман грустно взглянул на Занозу, — если ты слышал про Клеопатру, так вот она так улыбалась, когда очередному парню предлагала выбрать секс и смерть, или валить на все четыре стороны. Улыбнулась, и спросила: «действительно, отдал бы все?» Ну, я и сказал «да». К тому же, мне деньги были нужны. И поехал с ними. Я неделю ее портрет писал. Умирал. Они меня «целовали» каждый вечер, я почти сразу понял, что умру, хотел сбежать, пока еще силы были, но не получилось. Придурок, — выдохнул Тидеман со злостью, — хотел сбежать от него! Может быть, он меня теперь за это наказывает? Чтоб я понял, как без него плохо? А потом возьмет обратно?