— Для государства важна жизнь каждого гражданина, — заявил Наперала. — А почему важна — это знаем только мы, и еще мы знаем, за какую нитку нужно потянуть. Хороший гражданин отвечает, а не спрашивает. Что мать об этом визите говорила?
— Ничего. Сказала только, что полковник поможет.
Сухой, высокий, со шрамом на лице. Отец рядом с ним казался рыхлым. Он тогда сказал: «Я думал, что у себя дома я тебя больше не увижу». — «Вот и увидел», — буркнул полковник, и они вошли в кабинет. За ужином водку пили из маленьких хрустальных рюмок. Иногда воцарялось молчание, и было слышно прерывистое, раздражающее тиканье больших часов в гостиной. Неправда, что говорила только мать. Полковник вставил несколько фраз, обычных, ничего не значащих. Отец молчал, ел быстро, жадно, как обычно, не глядя в тарелку, и вдруг прервал жену на полуслове. Он спросил: «Ты читал?» — и потом еще что-то, что звучало как оправдание или просьба. Полковник отложил в сторону нож и вилку, Эдвард помнил, как он их откладывал, торжественно и медленно. Вацлав Ян объяснил, что получил рукопись от Барозуба, но не знал, с разрешения ли самого автора, вот и молчал. Потом он посмотрел на мать и Эдварда, отец махнул рукой, что, видимо, означало: при них можно говорить. Старый Фидзинский смотрел на губы Вацлава Яна, на узкие бледные губы и кончики темнеющих зубов… Эдвард запомнил несколько фраз, разумеется, не слова, а смысл, тон, резкость и неумолимость приговора. Речь шла о воспоминаниях или о дневниках Фидзинского. (Позже он так и не смог найти эту рукопись в отцовских бумагах, а когда спросил у матери, она ответила, что не помнит, столько было всякой писанины.) Барозуб, заявил полковник, отнесся к тому, что написал Фидзинский, отрицательно. Он, Вацлав Ян, не разбирается в литературе, Фидзинский, конечно, может их опубликовать, но если опубликует, то поступит вопреки чести и требованиям солдатской солидарности. Он, Вацлав Ян, уверен, что эти воспоминания, навеянные желчью и обидой, Фидзинский писал исключительно для друзей. «О чем идет речь?» — тут же спросила мать. Ответа она не получила, и позже уже никогда этой темы не касались. Отец проиграл очередной раунд, он всегда проигрывал все раунды.
— Какими были отношения матери и Вацлава Яна? — спросил Наперала.
— Не понимаю вашего вопроса.
— В нем нет ничего плохого. Они дружили? Встречались?
— Нет.
— Мать пошла к полковнику, когда это понадобилось. Она, конечно, знала, что Вацлав Ян уже не занимает никаких государственных постов?
— Знала. Он сохранил свой огромный авторитет. Всюду.
— Правильно, — подтвердил Наперала. — О таких людях Польша не забудет. Правда?
— Правда.
— Потом, прежде чем начать работу в «Завтра Речи Посполитой», вы нанесли полковнику визит?
— Конечно.
— Как это было?
— Обычно.
— Но подробнее — как?
— Ничего интересного во время этого визита не происходило.
— Вы рассердились? Напрасно. Мне нужны детали. Детали!
— Зачем?
— Об этом позже. Вы позвонили у двери?
— Да. Конечно.
— Кто открыл?
— Старая женщина в длинном черном платье.
— Влодаркова. Кто еще был в доме?
— Я никого не видел.
— А потом?
— Женщина в черном платье провела меня в кабинет. Вацлав Ян сидел в кресле возле маленького, покрытого металлом столика, лампа освещала только этот столик, а лицо полковника и остальная часть кабинета оставались в тени.
— Он читал книгу, просматривал бумаги?
— Я на этом столе видел только пепельницу. Только пепельницу.
— Полковник встал, подал руку?
— Подал руку, не двигаясь с места. Потом велел сесть. Я смотрел на его профиль; экономка внесла на подносе две чашечки кофе и две рюмки. Он поднес рюмку к губам, но не выпил.
— С чего он начал разговор? Какая-нибудь важная фраза. Начало. Смысл его слов.
— Сказал совсем обычно: «Ты похож на отца».
— Что-нибудь о нем? Воспоминания? Несколько теплых слов?
— Нет. Пожалуй, нет.
— А все же?
— Спросил, каким я его помню.
— Он говорил «ты»?
— Да.
— А ваш ответ?
— Да так… банальный. Что он не умел жить, что я его не понимал.
— Вспомните хорошенько! Не сказал ли полковник чего-нибудь вроде: «Видимо, он был прав» — или хотя бы: «В чем-то он был прав»?
— Вы шутите! Он не смотрел на меня, отставил чашку, был занят колодой карт.
— И не спросил о мемуарах отца, о его дневнике?
— О каком дневнике?
— И все же вы не хотите быть искренним… Что-нибудь об этих мемуарах вы наверняка должны были слышать… Молчите? Жаль. Что стало с дневником?