Теперь Катя, как и многие другие, коротала вечера дома. Она и раньше не пропадала на улицах до ночи, как Валя, например, а сейчас и вовсе оставила всякие попытки скоротать вечерок как-то повеселее. Катя даже не выходила за ворота, чтобы посидеть на лавочке в палисаднике перед их домом. Пару раз пробовала, но каждый раз ей становилось не по себе. Казалось, что кто-то невидимый неотрывно наблюдает за ней. Что такое паранойя, Катя не знала – она просто решила не искушать судьбу, и теперь улицу ей заменил родной огород, а все остальные скудные развлечения, которыми могла заняться юная девушка в таком месте, как Яма, уступили место посиделкам с родителями на летней кухне.
Больше всех переживал папа. Он замкнулся, помрачнел, ощетинился, чувствуя кожей, как над всеми вокруг повисла неизвестная и жуткая угроза. Папа держал топор на виду, у самой двери, чтобы в случае опасности сразу схватиться за него и защищать жену и дочерей. Катя видела, что папа все время думает о смертях, разом изменивших жизнь всех людей вокруг на «до» и «после». Однако он молчал. Лишь курил свои папиросы у окна летней кухни, выходящего во двор их дома, и смотрел в никуда. Когда на улице раздавались громкие голоса или окрики, отец вздрагивал и напрягался, вслушиваясь, а его глаза сами искали стоявший в углу у двери топор. И это было более красноречиво и более пугающе, чем любые слова.
Скрипнула калитка. Папа весь напрягся, словно сжимаясь перед рывком, но, узнав в доносящихся со двора звуках голоса Сергея и Вали, расслабился. И потянулся к папиросе.
Сергей и Валя гуляли почти каждый день. Рядом с Сергеем не только сама Валя чувствовала себя, как за каменной стеной – даже тревожный папа, который не мог думать ни о чем, кроме нависшей угрозы, отпускал старшую дочь с парнем. Но срок, до которого она должна была вернуться домой, с каждой неделей сокращался. Теперь Сергея был обязан вернуть девушку к десяти часам вечера.
– Ммм, как пахнет! – заулыбалась Валя, впорхнув в комнату. – Можно отрезать?
– Не остыл еще, дурочка. Кто же горячий хлеб ест?
– Все. Хлебный магазин как называется – «Горячий хлеб», правильно?
– Там его не едят, а покупают, – хмыкнул Сергей, здороваясь с папой за руку и кивая маме и Кате в знак приветствия. – Чтобы есть, когда остынет.
– Тогда почему не назвать магазин «Остывший хлеб», блин?
– Не блинкай мне тут, – буркнул папа. – Серег, как дела?
Сергей присел к столу. Он выбрал такое место, что расположившаяся на старом крохотном диванчике у стены Катя видела теперь лишь его затылок.
– Да не очень, дядь Леш. Мать сокращать хотят.
– Уже сказали?
– Угу. С первого числа, говорят. И платить ничего не хотят. Тем, кого сокращают, зарплата же за три месяца положена? А ей сказали: «Или пиши заявление с первого числа по собственному, или прямо сейчас уволим». Она и написала. Все-таки еще две недели поработать дадут.
Папа мрачно покачал головой.
– Все разваливают. На глазах ведь разваливают. Суки.
– Леша! – строго одернула мама, но тот лишь отмахнулся, как от назойливой мухи.
– Мы с мамой поговорили, – продолжал Сергей. – Она торговать, наверное, попробует. На вокзале закупаться, когда ташкентский поезд приходит, а потом на рынке продавать по нашей цене. Чай там, одежду…
– Купить дешевле, продать дороже, – проворчал папа. – Помнится, недавно еще за такое сажали.
– Может, и сажали. А сейчас это называется бизнес.
Папа не стал спорить. Снова сокрушенно покачал головой, попыхивая папиросой.
– Как все изменилось-то, твою мать. Просыпаюсь, выхожу ставни открыть, смотрю по сторонам – и не узнаю. Вроде и дома все те же, и соседи те же, и улица наша. Все, как всегда. А вот и ни хрена. Все изменилось. Людей с работы прут, как скотов. Зарплату не платят. Таньке вон сахаром часть зарплаты дали. Хорошо хоть не гуталином, твою мать, как в мультике. Демократия… Телек включишь – волосы дыбом встают. Бандиты, рэкетиры, наркоманы. Сколько лет живу, о наркоманах слыхом не слыхивал. А теперь их в кино показывают. Зачем? Как будто какой-то эксперимент над людьми. Выживут – не выживут. Как у нацистов. Только нацисты не врали. А эти врут. «Все, – говорят, – хорошо будет». Какой, сука, хорошо, когда страна на глазах разваливается?