2. Деятельность, планирующая устройство всемирно-исторического целого, также невозможна, ибо она предполагает, что это целое уже стало объектом познания. Ницше, правда, знает, что такого познания пока не существует, однако считает его в принципе возможным: «Во всяком случае, если человечество, взявшись сознательно управлять совокупностью исторических процессов, не захочет само себя погубить, ему необходимо прежде овладеть знанием, превосходящим все до сих пор постигнутое, знанием условий развития культуры, которое послужит научной основой для экуменических (вселенских) целей» (II, 43). В конце концов, Ницше совершенно забывает о том, что в настоящий момент такое знание фактически невозможно. Чего он никогда не сознавал, так это принципиальной невозможности такого знания, ибо все, что познается, всегда есть ограниченная, оконченная часть, которая объемлется никогда не познаваемым Целым. Всякое действие всегда влекло за собой, помимо намеченных, и такие последствия, о которых никто не думал и которых никто бы не пожелал. Оно всегда остается действием внутри объемлющего его Целого — непрерывно идущего исторического процесса; направлять ход Целого, или влиять на него конечному действию не дано никогда. Стремясь к достижению конечных целей в пределах конечных, и потому замкнутых целостностей, я могу располагать определенным и достоверным знанием, которое позволит мне с помощью известных устройств, приложив известные усилия и проделав определенные операции, достичь, чего я хочу. Что же касается Целого, то если мне вообще удастся составить о нем хоть какое-то представление, я буду опираться на иллюзорное знание и с помощью извращенных научных методов производить над неопределенными содержаниями некие мне самому смутно понятные операции, не имеющие никакого отношения к действительности, так что результаты моей деятельности будут противоположны, или во всяком случае, весьма далеки от задуманных.
Правильного мирового устройства, по крайней мере, хоть сколько-нибудь устойчивого и завершенного, тоже не бывает: все «правильное» есть по отношению к Целому лишь путь, и открывается он только тому, кто уже идет по нему, причем открывается как нечто такое, что никак не могло быть названо «правильным» вначале.
Стремление сделать Целое содержанием воли превращает Объемлющее в конечное и делает целью то, что именно сделавшись целью перестает существовать и теряет свой смысл.
Какой удивительный контраст между серьезностью вопроса, когда он действительно направлен на историческое Целое и будущее во всей его полноте, и несерьезностью «тотального», универсального знания, рассыпающегося в прах перед лицом любой критической науки; смехотворной несерьезностью планирования и управления, влияние которых на ход вещей определяют совсем иные силы, а отнюдь не сам «планирующий».
Всякий раз, как я напрягаюсь познать Целое и обосновываю свои действия ходом мировой истории, я ухожу в сторону от того, что действительно можно было бы сделать. Ослепленный заблуждением, я лишаю себя настоящего, будь то — в познании — ради прошлого, или — в деятельности — ради будущего, но в обоих случаях я жертвую действительным ради мнимого, не прожитого и никогда не осуществленного. Человек, желающий оставаться верным действительности, должен делать здесь и теперь то, что правильно и истинно, а не выводить свое «Здесь и Теперь» из чего-то иного — из своей цели. Правда, вся человеческая жизнь — своего рода средство к осуществлению плана и цели. Но насколько далеко простирается воздействие планирующей воли? Это зависит от ситуации и от знания: насколько критично и методично знание, насколько отвечает реальности наше представление о ситуации, настолько истинно будет направление нашей воли с ее планами. Тогда и ситуация, и наше знание будут укорененными в Объемлющем, которое остается, или может оставаться, вечно настоящим, ибо оно движет все насущное бытие и должно вести за собой всякое хотение, делание, все планы и поступки, если они субстанциальны по своему характеру. А это означает вот что: суть не в мировой истории, которую никому не дано постичь, суть в нынешней — «здесь и теперь» — историчности; для меня важно, чем я действительно становлюсь, кого встречаю, кого люблю, в какой конкретной задаче нахожу свое призвание, каким представляю себе человека и его сущность, что за человеческое сообщество меня окружает, какому народу и отечеству принадлежу, и, наконец, как во всем этом я ощущаю само бытие и каким становится в действительности мое отношение к трансценденции, к вечности, и как является мне Ничто.
Человек существующий, экзистирующий должен со знанием дела вступать в ход вещей, в котором он становится самим собой; конечно, он ничто перед лицом трансценденции, но самостоятельное существо перед лицом мирового бытия, которое желает во что бы то ни стало унизить его до простого средства; в том числе и перед лицом будущего, ибо будущее принимает определенный облик и дается лишь тому, что обладает реальной сущностью. Абсолютная мировая история и управление Целым — будь то в мыслях или в кажущейся целесообразной деятельности — лишает человека его возможной сущности, заставляя его вступить на зыбкую почву нереальности.
Правда, мыслящий человек не боится бездны и отважно бросается в нее, но ни в каком ином месте ему не найти ни дна, ни берега, ни опоры — ни в мире будущего, ни в иных далях; почву под ногами он обретает лишь в своем настоящем, перед лицом трансценденции, если окажется в состоянии жить из глубинной своей сердцевины.
Конечно, и отвага необходима человеку: дали влекут его, и он должен бесстрашно ввериться безграничному пространству возможного; но тут он сам решает свою судьбу: потеряет ли он себя здесь перед лицом Ничто, которое принудит его сперва к отчаянию, а потом к фанатизму, или найдет себя перед лицом трансценденции, которая позволит ему устоять и сделаться свободным.
Всемирно-историческое мышление, которое, абсолютизируясь, превращается в тотальное знание, словно туман окутало собою нашу действительность. Этим туманом покрыты обширные области современной мысли. Нужно хорошенько встряхнуться, чтобы освободиться от гнетущего покрова. Однако представить-то себе такое освобождение нетрудно, трудно его осуществить.
Ницше, а вместе с ним и современный человек не живет больше связью с Единым, которое есть Бог, но существует как бы в состоянии свободного падения, связанный лишь путеводной нитью христианского единства человеческой истории; он падает навстречу лишенному трансценденции Единству, которое составляют этот мир и история человечества, и лишь по мере своего падения обречен вместе с Ницше узнать, что это всемирная имманентность вовсе не существует как нечто единое. Единство распадается, и случай становится последней инстанцией, хаос — подлинной действительностью, фанатизм — единственной опорой, лишь бы схватиться хоть за что-нибудь; вселенское Целое предстает экспериментальной мастерской, и человек, обманывая самого себя, принимается планировать это Целое, но в глубине души не может не сознавать обмана — и вот все выше, все мощнее подымается Нигилизм.
2. «Есть в человеке некий фундаментальный промах»
Эти слова Ницше (XIV, 204) звучат как вариация на тему христианской мысли о первородном грехе.
Ницше так сильно страдает за человека, что порой погружается в «наичернейшую меланхолию». В противоположность животным, каждое из которых «точно попадает в цель», полностью отвечая установившемуся типу и повинуясь своей природе, человек есть «еще не установившееся животное» с неопределенными возможностями, и потому самое его существование в своей нерешенности есть своего рода заболевание земли.
Однако именно данный фундаментальный недостаток человека и есть в то же время его шанс. Он еще не то, чем может быть; он не удался, он попал мимо цели; но он еще может стать всем. Ницше отнюдь не желает, чтобы человек стал, наконец, «установившимся животным», то есть определенным типом, ибо это непременно означало бы стадный тип; как раз наоборот: подлинная сущность человека заключается именно в том, что он не установился, что он всегда может выйти за пределы самого себя.