Но при этом ницшеанский эдукационизм так увлечен своей борьбой за индивидуальность, что забывает вот что́: как ни был силен, особенно в некоторые периоды истории, — гнет общества или группы над индивидуумом, однако прогресс продолжался, оригинальные личности возникали, боролись за свою оригинальность — и человечество шло вперед. Наша эпоха не только не представляет худших условий для свободного развития индивидуальности, а наоборот, никогда еще не было таких общественных форм, такой терпимости к религиозным, философским и бытовым новшествам и оригинальностям, как в нашу эпоху. Пусть сравнят восточные деспотии или кастические государства, или средневековые цепи церковного догматизма, феодального крепостничества, цехового режима, монастырского аскетизма, когда гибли на кострах и в пытках сотни тысяч за одно мнение, противоречащее мнению группы, за одно слово, — когда за противоречие Галилея идеям Аристотеля можно было попасть на костеъ! Но для того, чтобы сравнить то время с нашей эпохой почти абсолютной свободы мысли и совести, нужно обратиться к истории, а „ницшеанство“, как мы видели, отвернулось от истории (когда это ему нужно, — и тут же обращается к ней, когда это тоже нужно!).
Итак, вся история доказывает нам, что индивидуальность боролась за себя в течение веков и мало-по-малу привела общественные формы и отношения между людьми до свободы личности почти абсолютной, если сравнить эту свободу с прежним рабством.
Но возможно ли и нужно ли доводить эту свободу индивидуума до полного отрицания общества и всяких наших обязанностей по отношению к нему, к своей группе, партии? А этого-то и хотят ницшеанцы. Между тем, у свободы есть свои пределы, и эти пределы лежат прежде всего в таком же праве на свободу у окружающих меня1. И вот, то первое, но необходимое ограничение, которое каждому приходится налагать на себя, если только он хочет оставаться в обществе, пользуясь теми благами, какие оно дает, благодаря сочетанию единичных сил для достижения общих групповых целей. В числе этих целей бывала не раз и цель расширения сферы деятельности и свободы для индивидуума, для его мысли, совести, духа, творчества — практического, политического, научно-философского и эстетического. И в периоды такой борьбы, от отдельных индивидуумов требовалось иногда приносить крупные жертвы даже жизнью. Но ведь это делается для настоящей, реальной свободы той же индивидуальности. А разве ницшеанство, требуя борьбы против всех условий общественности, ради неопределенного будущего прогресса (достигаемого и без этого в наше время), не требует жертвы? Разве полная разнузданность личности не грозит гибелью и ей самой, и тем лучшим формам общественности, которые уже создались тысячелетними усилиями индивидуумов, их жертвами, борьбой и страданиями! Ведь это новые формы общества, — чем они свободнее, тем более требуют не внешней, а внутренней силы, сдерживающей людей, т.-е. силы моральной прежде всего. Внешнее сдерживание, пытки, казни, костры, плахи именно потому и отступают все дальше и дальше вглубь истории, что на их место выступало постепенно внутреннее сдерживание, в развитии моральных привычек, голоса совести, общественных чувств — симпатии, самоотвержения, служения благу других (альтруизма).
Отсюда ясно, что ницшеанская педагогика есть, на самом деле, враг прогресса, свободы и правильного развития той эмансипации личности, которая совершалась в течение всей истории человечества — от тех времен, когда в племенах и родах не было даже слова и понятия „я“, а знали только слово „мы“ — и до наших дней.
Легко доказать, что ницшеанское отрицание общественности и коллективности есть смерть всякой свободы индивидуума, что оно ведет к распадению общества и его групп-молекул в отдельные атомы, в пыль, бессильную и потому легко подчиняемую каждым „сверх-человеком“, т.-е. узурпатором, или же каждой сплоченной общественной группой, которая не пойдет за этой проповедью.
И в то время, когда Европа имеет по соседству такие пробуждающиеся, сплоченные нации, как Япония, Китай, — подобная проповедь является величайшей ошибкой больных умов. И надо желать одного, чтобы она не была страшным знамением времени.
Повторяю: есть пределы личной свободы, необходимые для самой же личной свободы. Нужно поставить девизом морали и воспитания не отрицание общественных и групповых связей и обязанностей, а очистку этих связей и обязанностей от всего фиктивного, от лажного понятия об обществе, как о чем-то имеющем иные цели, кроме блага индивидуумов, входящих в общество. С этим ложным понятием об обществе и надо бороться повсюду, и в частности — в воспитании. И наша литература боролась с ним, начиная с Грибоедова, но ни ему, ни кому из других позднейших русских писателей, боровшихся за освобождение личности от гнета общественных предрассудков, не мог и вообразиться мыслитель, который, выходя из того же начала независимости личности, будет отрицать все даже самые благородные обязанности индивидуума перед требованиями общежития, если эти требования приходятся не по вкусу тому или другому Ивану Петровичу или Петру Ивановичу. Крайний индивидуализм Ницше — такая же нелепость, как и крайний коллективизм Фамусова, если этот последний заслуживает такого названия, имея более подходящее в слове „стадность“. Но этим последним словом Ницше обзывает всякое принесение людьми известной лепты на алтарь общественности. Однако вполне ясно, что если я живу не один, а с несколькими товарищами, я должен избрать какой-нибудь один из двух возможных выходов: или уходить из товарищества и не пользоваться от него ничем, или соблюдать те условия, которые установились между мною и ими ради наилучшей совместной жизни, помощи друг другу, развлечений, отдыха и т. п. Невозможно при этом, чтобы я не ограничивал своей свободы в тех пределах, в каких и они ограничивают для меня свою. Невозможно, чтобы я пользовался такой свободой, которая уничтожает их свободу. И наоборот, они не должны поступать так, чтобы нарушалась моя свобода, равная их свободе. Это так ясно и просто, что отрицание столь простых вещей можно объяснить только крайней полудетской реакцией нашей эпохи против рабства и стадности предыдущих эпох и остатков этих свойств в наше время. Как всякая реакция, так и эта перетягивает лук в обратную сторону, сверх возможности, необходимой в сфере разумных и правильных человеческих отношений, имеющих в виду благо самой же личности, ее развитие и ее наибольшую общественную свободу. Такие крайние проповедники индивидуализма забывают, что человек, разорвавший с обществом, слаб и ничтожен, как малый ребенок, какой бы силой (даже исключительной) он ни обладал, пока жил в обществе. Они забывают, что такому гордому человеку пришлось бы вести жизнь первобытного дикаря, не пользуясь ни одним из изобретений остальных людей, конечно, в том случае, если бы он желал быть последовательным до конца. И вот, он с первых же шагов потерял бы всякие признаки свободы, потому что стал бы рабом каждого куска пищи, каждой защиты себя от холода или дождя, которые теперь пришлось бы добывать одному без помощи товарищей. Это был бы новый Робинзон. Но быть Робинзоном приятно в сказке, где все благополучно. Да, впрочем, и там пришлось дать Робинзону — Пятницу.
1
Знаменитый императив Канта, в сущности, только это и говорит, требуя, чтобы основания моих поступков я мог пожелать, как