В надежде; что чудо повторится еще раз, в нужном месте, Чебети понесла агукающий трофей под дерево, к празднующим. Она была с лихвой вознаграждена. У мемсахиб и бваны от удивления открылись рты, а в глазах загорелся огонь. Они взяли пинающегося тото из рук Чебети и стали наперебой говорить ему «мама» и «папа», сначала тихо смеясь, но скоро громко и с отчаянностью воинов перед решающим боем. Большинство мужчин приняли сторону Вальтера, громко взревев «папа»; те, кто вовремя вспомнил о своем британском паспорте, попробовали «daddy»[115]. Женщины поддержали Йеттель призывными криками «мама» и выглядели при этом как говорящие куклы времен их детства, когда им нажимали на живот. Но Макс не дал выманить у себя никакого другого слова, кроме «айа», а потом в изнеможении заснул.
С этого дня языковое развитие юного Макса Редлиха было уже не остановить. Он говорил «кула», когда хотел есть, «лала», когда его укладывали в кровать, совершенно правильно выговаривал «чай», когда видел чайник, «мену» о своем первом зубе, «тото» о своем отражении в зеркале и «буа», когда шел дождь. Он даже подхватил слово «кессу», которое обозначало «завтра, потом» и ту неопределенную единицу времени, которая только для Овуора была вполне обозримым, рациональным понятием.
Вальтер смеялся, когда слышал, как его сын говорит, и все-таки его радость от детской болтовни была подпорчена уязвленностью, которую он пытался извинить перед самим собой своими раздраженными нервами. Хотя придавать такой вес пустякам казалось ему ребячеством и даже чем-то болезненным, все-таки его печалил тот факт, что Африка уже отнимает у него сына. Еще больше его мучило подозрение, что Регина сама научила брата этим словам и что она наслаждалась волнением, которое возникало при каждом новом слове, произнесенном малышом. Он горестно и даже оскорбленно размышлял, не хотела ли его дочь таким образом выразить свою любовь к Африке и протест против его решения вернуться на родину.
Регина с возмущением, которое раньше только Овуор мог придать своему лицу в нужный момент, опровергала свое участие в развитии ребенка, которое Вальтер в самые мрачные дни называл, не говоря об этом вслух, борьбой культур. К тому же в «Хоув-Корт» постоянно смеялись над суахили маленького Макса. Даже самые понимающие и толерантные соседи считали, что это совершенно четкое доказательство: ребенок умнее своего безответственного отца. Невинное дитя дает понять, что его нельзя тащить в Германию.
Когда наконец Макс образовал трехсложное слово, которое при наличии фантазии можно было понять как «Овуор», нервы Вальтера не выдержали. С багрово-красным лицом и сжатыми кулаками он накричал на свою дочь:
— Почему ты хочешь сделать мне больно? Разве ты не замечаешь, что все здесь смеются надо мной, потому что мой сын не хочет говорить на моем языке. А твоя мать еще удивляется, что я хочу уехать отсюда. Я всегда думал, что по крайней мере ты на моей стороне.
Регина в ужасе поняла, как коварно привела ее фантазия к предательству любви. Раскаяние и стыд сжигали ее кожу и втыкали нож в ее сердце. Она так вошла в свою роль феи, владевшей чарами языка, что не видела и не слышала своего отца. Девочка испуганно искала извинения, но, как всегда, когда она была взволнована, даже мысль о языке отца парализовала ее.
Заметив, что ее губы начали выговаривать слово «Миссури», одновременно означавшее «хорошо» и «наконец я поняла», она тряхнула головой. Медленно, но весьма решительно она подошла к отцу, проглотив печаль, и постепенно соль ушла из его глаз. На следующий день Макс сказал «папа».
Когда он в конце недели сказал «мама», уши его матери уже не были так восприимчивы к давно ожидаемому счастью, хотя в этот момент у нее с подбородка капали слезы. Макс уже во второй раз прокричал «мама», и Чебети хлопнула в ладоши, когда в кухню ворвался Вальтер.
— Мы получили, — крикнул он, задорно бросив свою фуражку на диван, — места на «Альманзоре». Девятого марта судно отправляется из Момбасы.
— Путтфаркен спасся, — заплакала Йеттель.
— Тьфу ты, что еще за Путтфаркен? Кто это?
— Путтфаркен, он жил на Шютценштрассе, — сказала Йеттель. Она встала, осушила глаза рукавом своей блузки и подошла к окну, будто долго ждала этого мгновения. Потом приложила палец к губам и закрыла шторы, хотя было только пять часов вечера.