Вальтер сразу все понял. Но все-таки с сомнением спросил:
— Ты же не нашего Путтфаркена из Леобшютца имеешь в виду?
— Да кого же еще, если посреди дня закрываю шторы? «Анна, — передразнила Йеттель давно забытый и вдруг обретенный снова голос, — сначала закройте шторы. Лучше будет, если меня здесь никто не увидит. Я же чиновник и должен быть осторожным». Вальтер, ты еще помнишь, как всегда сердилась наша Анна? Она называла его только трусом, и больше никак.
— Трусом он не был. Но с чего ты его вспомнила?
— Бвана, письмо, — сказал Овуор, показав на стол.
— Из Висбадена, — сказала Йеттель. — Он теперь такая шишка. Министерский советник, — прочитала она, захлебываясь от смеха на каждом слоге. — Давай я тебе прочитаю. Я весь день этого ждала.
«Дорогой друг Редлих, — читала Йеттель, — я тяжело заболел гриппом (если Вы, в Вашем солнечном раю, еще помните, что это такое), поэтому только теперь собрался написать Вам. Письмо из министерства Вы уже, наверное, получили. А должно было быть наоборот. Могу себе представить, как Вы ломаете себе голову, что же это за случай, что у Вас объявился знакомый в Висбадене. Мыто здесь уже давно знаем, что единственной постоянной величиной является случай, только на него и можно еще рассчитывать, но я надеюсь, что Вам в этом отношении повезло немного больше.
Как мне описать Вам свою растерянность, когда прошение Вальтера Редлиха о приеме на службу в министерство юстиции земли Гессен оказалось именно на моем столе. Наверное, я первый немецкий чиновник со времен отставки Бисмарка, который плакал, находясь на службе. Я снова и снова перечитывал Ваше прошение и все не мог поверить, что Вы живы. В Леобшютце поговаривали вскоре после Вашего отъезда, будто на Вас напал лев и Вы погибли. Только после того, как я прочитал, что Вы учились в Бреслау и служили адвокатом в Леобшютце, я уверился, что это действительно писал мой друг тех добрых, навсегда ушедших дней.
И потом, я не мог представить, что человек, которому удалось сбежать из Германии, захочет снова вернуться на эти руины, к людям, которые причинили Вам и Вашему народу такое горе. Что же Вам пришлось пережить, как тяжела была Ваша жизнь, если Вы нашли в себе мужество принять такое судьбоносное решение! Конечно, я горячо приветствую его. Мы здесь, в Германии, уволили судей, работавших при прежнем режиме, а не участвовавших в этом осталось слишком мало, чтобы возродить систему юстиции. Так что будьте готовы к тому, что Вам недолго ждать повышения. Председатель суда Маас Вам понравится. Он глубоко порядочный человек, которого нацисты прогнали со службы, и его семья все эти годы еле держалась на плаву.
Ну, и о моей судьбе. Мне не помогло, что Ваша Анна (простила ли она меня, верная душа?) всегда задергивала шторы, когда я приходил к вам на Астернвег, чтобы никто не проведал, что я общаюсь с евреями. Вскоре после того, как Вы покинули Леобшютц, меня прогнали со службы из-за жены-еврейки, но благодаря заступничеству старого доброго Теншера я все-таки получил место в Кадастровой службе.
Через несколько месяцев, по ходатайству крайсляйтера Руммлера, которого Вы, надеюсь, не так хорошо помните, как я, меня выгнали и оттуда. А до этого трижды вызывали в Бреслау и обещали немедленно восстановить на службе, если я разведусь с женой. Пока не началась война, я худо-бедно кормил свою семью за счет случайных заработков у адвоката Павлика, о которых, естественно, никто не должен был знать.
Я не смогу больше отплатить Павлику за его добро. Он погиб в первый месяц войны, в Польше. Меня самого признали „недостойным звания воина“ и в 1939 году послали на принудительные работы. Об этом периоде я расскажу Вам, когда увидимся. Перо отказывается описывать то, что я там пережил, хотя я отлично понимаю, что могло быть гораздо хуже.
После войны с первой колонной беженцев мы с Кэте и нашим сыном Клаусом, который, если помните, родился в один год с Вашей дочкой, выбрались из Верхней Силезии. Кэте все эти годы плохо чувствовала себя из-за постоянного страха, что ее депортируют, а по дороге добавилась еще рана на ноге, которая дала нам основания опасаться худшего. Хотя я разучился верить в Бога, все-таки мы должны быть благодарны ему за то, что все трое наконец оказались здесь, в Висбадене, где нас принял один дальний родственник. И теперь я именно Гитлеру обязан своей карьерой, о которой в Леобшютце даже мечтать не смел.
Кэте так разволновалась, когда я рассказал ей о Вашем прошении. Мой сын дождаться не может, когда познакомится с человеком, добравшимся до Африки. Он закрытый мальчик, на его формирование оказало большое влияние то страшное время. Он никак не может забыть страх своих родителей и все оскорбления и мучения, которые он терпел от своих друзей и, главное, учителей. Его не взяли в гимназию, а сейчас у него проблемы в школе. Он не по-детски одержим идеей эмиграции, и я думаю, мы недолго будем вместе.