Боюсь, я утомил Вас подробностями, но мне стало легче от этого письма Вам. Одна мысль о том, что оно дойдет до Найроби, в свободный мир без развалин, потрясает меня. И при этом у меня все время такое чувство, будто я сижу в Вашей гостиной в Леобшютце. При открытых шторах! О судьбе Вашего отца и Вашей сестры, с которыми познакомился у Вас однажды, я спрашивать не смею. Также боюсь воодушевлять вас на новую жизнь в Германии. Немцы утратили не только большую часть своей страны и свои города. Они потеряли и свою душу, и совесть. В стране полно людей, которые ничего не видели и ничего не знали и „всегда были против“. А тех нескольких евреев, которые еще остались, сбежав из ада, снова поливают грязью. Они получают в дополнение к скудной продуктовой карточке иждивенца добавку для рабочих. И этого достаточно, чтобы преступники снова преследовали свои жертвы.
Известите меня как можно раньше о дате Вашего выезда. Мой пессимизм и жизненный опыт запрещают мне говорить о возвращении домой. Я сделаю все, что в моей власти, чтобы помочь Вам, но не ждите слишком многого от министерского советника, который имеет тот недостаток, что приехал из Леобшютца. Мы здесь, на западе, считаемся „восточным дерьмом“, и никто не верит людям, потерявшим вместе с родиной и материальные, и духовные ценности. Я скорее помогу Вам получить место председателя окружного суда, чем достану для Вас квартиру или фунт масла.
Не дайте моим жалобам, которые я считаю здесь совершенно неуместными, пошатнуть Ваш завидный оптимизм и Ваше чувство юмора, о котором я так охотно вспоминаю. Если можете, привезите с собой кофе. Кофе — новая немецкая валюта. За кофе здесь можно все купить. Даже белую жилетку. Ее здесь теперь называют „белизной Персила“.
Мы с женой ждем Вас с нетерпением и открытым сердцем. А пока шлет Вам привет и уверения в прежней привязанности.
Ваш Ганс Путтфаркен.
P. S. Чуть не забыл: Ваш старый друг Грешек живет теперь в одной деревне в Гарце. Я случайно получил его адрес и написал ему о Вашем возвращении».
Пока Йеттель засовывала письмо обратно в конверт, она пыталась представить себе лицо Путтфаркена, но вспомнила только, что он был высокий, светловолосый и очень голубоглазый. Она хотела сказать Вальтеру хотя бы про это, но тишина уже слишком затянулась, чтобы нашлись слова, спасающие от волнения. Йеттель робко обмахнулась конвертом. Овуор взял письмо у нее из рук и положил его на стеклянную тарелку.
Он издал несколько шипящих звуков, подражая птичкам, подслушанным в детстве, улыбнулся, вспомнив слово, которое мемсахиб достала из бумаги, и, насвистывая, раз-дернул шторы. Луч низко стоящего послеполуденного солнца отразился в стекле и бросил дымку тонкого синего тумана на серую бумагу. Собака проснулась, лениво подняла голову и, зевнув, так громко лязгнула зубами, как в дни юности, когда она еще различала в траве следы зайцев.
— Руммлер, — засмеялся Овуор, — в письме звали Руммлера. Я слышал имя Руммлера.
— Жалкий неудачник, — сказал Вальтер, — если бы Путтфаркен знал, что стало с моим чувством юмора. Ах, Йеттель, разве у тебя на душе не полегчало хоть немного от такого письма? После всех этих лет, в течение которых мы были последним дерьмом.
— Я не знаю. Не знаю, что сказать. Я не все поняла.
— Ты думаешь, я понял? Знаю только, что там есть человек, который помнит, каким я был тогда. И который хочет помочь нам. Дай нам время, госпожа докторша, привыкнуть к тому, что все изменилось. Не слушай, что тебе говорят здесь. Мы упали ниже, чем они, но мы и чаще, чем они, начинали новую жизнь. И мы справимся. Наш сын уже не узнает, что такое быть аутсайдером.
На какое-то мгновение Йеттель показалось, что нежность и страсть в голосе Вальтера оживили мечты, надежды и чувство уверенности, любовь и желание жить, свойственные ей в юности. Но согласие с мужем было слишком чуждо ее характеру, чтобы продлиться долго.
— А что ты там говорил, когда пришел? Я забыла.
— Нет, Йеттель, ты не забыла. Я сказал, что мы уезжаем девятого марта на «Альманзоре». И на этот раз мы не поедем отдельно. Мы будем вместе. Я рад, что неизвестности наступил конец. Мне кажется, я бы не смог дольше выносить это ожидание.
24
В четыре часа утра Вальтер проснулся от непонятного звука. Он все пытался поймать легкие вибрации, которые, казалось, возникали где-то поблизости и были ему приятней, чем страх перед бессонницей. Но только беззвучие мучительного часа перед восходом солнца достигло его ушей и сейчас же начало охоту на его покой. Он жадно караулил чириканье птиц в эвкалиптах перед окном, которое обычно служило ему сигналом для подъема; напряжение до времени обострило его чувства. Хотя день не поймал еще и отблеска первого серого света, Вальтеру уже казалось, что он различает очертания четырех больших светлых ящиков, пересекших океан.