На вопрос, являются ли кровавые расправы прямым следствием анархистских убеждений, Шарлотта Уилсон твердо ответила «нет»160. Она оправдывала насилие с стороны анархистов жестокостью капитализма и государства и считала его предсказуемой реакцией на гонения. Уилсон старалась избегать мрачных брюзжаний, характерных, например, для Дэвида Николла, однако поддерживала мнение, что получившие широкую огласку методы воздействия, которым в 1892 году анархисты подвергались в Монжуикской крепости в Барселоне, могли посоперничать с Коммуной за звание эталона насилия. Свидетельские показания, в деталях описывающие пытки лишением сна, избиением, вырыванием ногтей и передавливанием яичек гитарной струной, сами по себе являлись доводами в пользу мести161. Далеко ходить за примерами анархистам не приходилось. Японских активистов, замешанных в заговоре против императора Мэйдзи, приговорили к смертной казни за одно лишь намерение причинить ему вред. Чтобы получить обвинительный приговор, достаточно было просто принять «чуждую» анархическую идею. Неопровержимых доказательств вины Сюсуи Котоку, ведущего представителя анархо-коммунизма в Японии того времени, тоже не было, но его повесили, и казнь получила широкое освещение в Европе. Эти примеры подтолкнули некоторых анархистов решительно встать на защиту своих единомышленников-пропагандистов. Шарль Малато, обсуждая Санте Джеронимо Казерио, убийцу президента Карно, обратил доводы республиканцев, назвавших его кровавое деяние непростительным поступком, против буржуазии. «Просвещенные профессора, вы учите своих студентов восхищаться великими классическими тираноборцами — Гармодием, Аристогитоном, Брутом. Почему же вы не учите их восхищаться Казерио?»162
В частном порядке анархисты расходились во мнениях относительно политического убийства как метода революционной борьбы. Однако, в отличие от Ленина или Шаака, они не рассматривали насилие как идеологический ответ на доминирование. Ирония заключалась в том, что антианархическая критика Ленина, Шаака и других, заклеймившая пропаганду действием как путь политических убийств, фактически инициировала дискуссию об активизме. Всплеск насилия и негативная реакция общества, направленная на анархистов, заставили последних пересмотреть свои принципы. Способствует ли насилие продвижению анархического образования? Насколько те или иные формы активизма делают анархистов уязвимыми для репрессий со стороны государства? В конце XIX — начале XX века ответом на эти вопросы стали два крупных раскола в движении. Первый отделил организационалистов от индивидуалистов, второй — эволюционистов от революционеров.
Дискуссии об организации
Как далеко следует анархистам продвигать свой активизм, налаживая связи с массовыми, в частности рабочими, движениями? Этот вопрос выявил две проблемы. Одних беспокоило, что анархизм будет связан с обреченными на провал формами деятельности, других — что анархисты не способны обеспечить такую организацию, которая смогла бы противостоять доминированию массовых движений. В ходе последовавших дебатов анархисты разделились на организационалистов и антиорганизационалистов. Позднее, реагируя на политические изменения, организационалисты, в свою очередь, разделились на анархо-синдикалистов и платформистов.
Основные различия между сторонниками организации и индивидуалистами проявились во французском и итальянском движениях, но при этом раскол наблюдался и далеко за пределами этих стран — среди общин эмигрантов в Великобритании, Северной Америке и Египте. В центре внимания стоял вопрос о том, чем могут быть оправданы насилие и иллегализм. Эррико Малатеста, убежденный организационалист, сопоставил антиорганизационализм с философским индивидуализмом, который рассматривал людей как свободных абстрактных существ. Такое представление было исключительно буржуазным, и Малатесту беспокоило, что оно породит пренебрежение всеми социальными нормами и нравственными ограничениями. Оно указывало на отсутствие самой идеи «добрососедства», которую, например, Энглендер сочетал со штирнерианским «эгоизмом», способствуя распространению анархо-индивидуалистических воззрений в обществе. Поддерживая точку зрения Малатесты, Кропоткин называл индивидуализм блестящей идеей «поэтов из числа аристократов, таких как Штирнер и Ницше»; несмотря на «утонченные литературные» формулировки, индивидуализм сводится к грубому отстаиванию своего превосходства и отказу признавать какие-либо запреты.