Мертвая голова (лат.)]. прямо из трудолюбивой юности, оттопыренные уши, вытаращенные глаза, редкие волосы, на губах пена, челюсти жуют, что жуют, сопли, молитву, урок, всего понемногу, молитву, затверженную на все случаи жизни, в последнюю очередь для души, молитву, которая вкривь и вкось пробивается из старого рта, в котором закончились слова, из старой головы, которая не слушает, вот я и старик, быстро это получилось, сопливый старик с классическим образованием в общественном туалете на два места, на улице Гинмер, где вода бежит с тем же шумом, что и шестьдесят лет назад, за это я его и люблю, словно мамочка приговаривает пи-пи-пи, и я прижался лбом к перегородке, посреди рисунков и надписей, напрягая простату, выхаркивая из себя господибожемой, застегивая ширинку, я не выдумываю, по рассеянности, или от чрезмерной усталости, или от равнодушия, или нарочно, чтобы сильней захотелось, уж я-то знаю, или лучше пусть я буду безрукий, совсем без рук, так мне больше нравится, старый как мир, омерзительный как мир, все, что можно, ампутировано, стоя на своих верных культях, лопаясь от старой мочи, от старых молитв, от старых уроков, в едином строю скелет, душа и череп, не говоря о плевках[41], них не будем, рыдания, превращающиеся в слизь, идущую из сердца, это что касается сердца, с сердцем разобрались, теперь я в комплекте, не считая нескольких конечностей, получивших классическое образование, а потом выбывших из игры, гордиться тут нечем, и требований никаких, сотрясаясь от семяизвержения, боже, боже. Вечера, вечера, какие были вечера, из чего сделаны и когда это было, не знаю, из ласковой тьмы, ласковых небес, сытого времени, передышки перед поздним ужином, не знаю, не больше знаю, чем тогда, когда я себе говорил — изнутри, или снаружи, из наступавшей ночи, или из-под земли, во всяком случае издалека: «Где я», имея в виду только место, и как, и с каких пор, а это насчет времени, и до каких пор, и кто этот кретин, который не знает, куда идти, который не может остановиться, который принимал себя за меня и за которого я сам себя принимал, В общем, все равно, старая песня. Тогдашние вечера, но из чего сделан этот вечер, который не кончается, этот вечер, когда я один, я там, где был всегда, откуда я сам с собой разговаривал, откуда я с ним разговаривал и куда он ушел, он, которого я видел, вероятно, опять на улицу, возможно, не зная, куда идти, не в силах остановиться, без голоса, который с ним разговаривает, я с ним больше не разговариваю, я с собой больше не разговариваю, мне больше не с кем разговаривать, и я разговариваю, голос разговаривает, который может быть только моим, поскольку никого больше здесь нет. Да, я его потерял, и он меня потерял, потерял из виду, потерял из слуху, я этого и хотел, неужто я в самом деле хотел этого, хотел того, а он, чего он хотел, он хотел остановиться, может быть, он остановился, я-то остановился, но я никогда и не двигался, может быть, он умер, я-то умер, но я-то никогда и не жил. Но он-то ходил взад и вперед, доказательство живости, прежними вечерами, которые тоже двигались куда-то, вечерами, приходившими к концу, вечерами, переходившими в ночи, ходил, ни слова не говоря, не в силах сказать ни слова, не зная, куда идти, не в силах остановиться, слушая мои крики, слыша крики о том, что это не жизнь, как будто он сам не знал, как будто имелась в виду его жизнь, ведь это тоже была жизнь, вот и вся разница, хорошее было время, я не знал, где я, ни на что похож, ни с каких пор, ни до каких пор, зато теперь, и в этом вся разница, теперь я это знаю, это неправда, но я это говорю, вот и вся разница, теперь я это говорю, сейчас скажу, кончу тем, что скажу, а потом кончу, я смогу кончить, меня больше не будет, это больше не будет иметь смысла, в этом больше не будет необходимости, на это больше не будет возможности, но это больше не имеет смысла, в этом нет необходимости, на это нет возможности, вот таким образом я рассуждаю. Нет, надо найти что-то другое, надо найти повод получше, чтобы это остановилось, найти другое слово, лучшую мысль, поставить в отрицательную форму, найти новое «нет», отменяющее все другие, старые «нет», которые пустили меня на дно здесь, в этом месте, которое и не место вовсе, а просто момент, когда время становится вечностью, которая называется «здесь», и в этом существе, которое называется «я», хотя это вовсе и не я, и в этом невозможном голосе, все эти старые «нет», которые висят в темноте и раскачиваются, как дымовая лестница, да, найти новое «нет», которое говорится только один раз, которое открывает свой люк, и я проваливаюсь в тень и лепет, в пустоту, менее тщетную, чем пустота существования. О, я знаю, что это случится не так, что ничего не случится, что ничего не случилось и что я по-прежнему, а особенно с тех пор как я не могу больше в это верить, существую живой, во плоти, где-то там, наверху, в ее сифилитическом сиянии, и что я бьюсь в агонии. И вот почему, когда наступает час тех, которые меня знали, на этот раз все получится, когда наступает час тех, которые меня знают, все происходит так, как будто я среди них, вот что мне надо было сказать, я среди них, которые смотрят, как я приближаюсь, потом следят за мной глазами, качая головами и приговаривая: «Неужели это в самом деле он, не может быть», а потом я как будто иду с ними дальше по дороге, причем дорога эта не моя, по дороге, которая с каждым шагом удаляет меня от той другой дороги, которая тоже не может быть моей, или как будто остаюсь один на месте, между двумя снами, которые расходятся в разные стороны, и я никого не знаю, и меня никто не знает, вот в сущности то, что мне надо было сказать, то, что я должен был сказать сегодня вечером.
вернуться
…не говоря о плевках… — Плевок служил образцом бесформенности как для сюрреалистов, так и для близкого к ним Жоржа Батая. Вообще, интерес к различного рода гуморальным жидкостям — сперме, слюне, поту — связан с желанием прорвать ограниченность собственного тела и причаститься телу коллективному, бесформенному.