Увидев девочек, я обрадовалась. Втроем мы просидели всю ночь, а утром пошли в глубь леса. Мне тогда было девять лет, Тоне семь, а Светлане только пять.
Чем дальше мы шли в лес, тем он становился гуще. Высокие толстые сосны и елки обступили нас. Мы продирались среди них, как муравьи. Страшно было одним в этом непроходимом лесу. Но мы шли и шли, стараясь найти дорогу.
Опять настала ночь, а мы всё шли. Вдруг над лесом вспыхнула ракета. Как большой фонарь, она осветила всё вокруг. Мы внимательно присматривались, но дороги не было. Вскоре набрели на какую-то узкую колею. Пошли по ней. Когда рассвело, мы заметили, что всю ночь кружили на одном месте. Свернули с этой дорожки влево и пошли дальше.
Вскоре лес изменился. Вместо высоких сосен стояли тонкие, обгорелые елочки и березки. Земля была голая, черная.
Прошел день, наступила ночь. Мы зашли в топкое болото, выбраться из которого в темноте не могли. Начали искать место, где бы присесть. Подошли к сломанному деревцу. Это была тонкая березка. Узнали ее по белой коре. Мы сели на березку и прижались друг к другу. Светлану, как меньшую, посадили посредине. Нам было тепло, но мы дрожали от страха. Не спали всю ночь. Прислушивались к ночным звукам.
На рассвете решили перейти в лучшее место, чтобы нас не заметили немцы. Очень хотелось есть, но у нас ничего не было: свои кусочки хлеба съели еще вчера.
Мы ели заячью капусту. На ней три листика, ровный стебелек, на вкус кислая. Целый день мы блуждали по лесу, собирали и ели эту капусту. В низких местах было много черничника. Он как раз цвел. Мы собирали цветочки и ели их.
За несколько дней далеко углубились в лес. На своем пути не встретили ни одного живого человека. Нас мучила жажда, а вокруг было только грязное болото. Иногда в ямах и выбоинах блестела мутная желтоватая вода, в которой плавали головастики и какие-то маленькие козявки. И мы пили эту грязную воду.
Тяжелее всего нам было ночью. Особенно нас пугали дикие крики филинов и сов. Нам казалось, что где-то поблизости сидит немец и подает сигналы. Мы подолгу вглядывались в черную тьму, но ничего заметить не могли.
Когда становилось совсем темно, мы выбирали место посуше, садились на кочку, покрытую густым мягким мхом, и по очереди отдыхали. Ложиться нельзя было: из-за каждого дерева и куста на нас смотрели разные страхи, и мы с Тоней не могли даже закрыть глаза. Спала только маленькая Светлана, положив свою головку на наши колени.
— Тоня и Светлана, если нас найдут немцы, мы должны говорить все одинаково, — сказала я.
— Что нам говорить? — спросила Тоня.
— Мы убежали от бомбежки в лес. Родителей потеряли, когда заснули в лесу. Партизан мы не видели и не знаем, какие они. Не говорите, кто мы и кто наши родители, — учила я.
Девочки выслушали и согласились. Тогда я сказала:
— Ну, Тоня, повтори, как будешь отвечать.
Она повторила. За нею то же самое сказала Светлана. Сначала они путались, забывали, говорили другие слова. Я поправляла. Наконец они заучили эти слова наизусть.
На четвертый день у Светланы начали опухать ножки. Она устала и не могла идти.
— Не могу идти, болят ножки, — жаловалась она и садилась на землю.
Мы уговаривали ее, просили:
— Светланочка, встань, надо идти.
Она поднималась и с большим трудом шла.
Она чуть переставляла ноги. Часто плакала и не хотела вставать. Мне приходилось брать ее на руки и нести.
Чтобы под ногами у нас не трещало и нас никто не услышал, старались обходить кочки, сломанные сучья, сухие листья.
На восьмые сутки, в полдень, послышались выстрелы и крики. Мы залезли под лапчатые ветки и сидели тихо, не дышали.
Вот показались первые шеренги немцев. Они шли цепочкой. Вскоре они подошли к нам вплотную. Мы думали, что всё обойдется хорошо. Но получилось не так. Трое фашистов заглянули под елочку. Увидев нас, они во всё горло закричали:
— Сюда! Тут партизаны!
С выставленными вперед автоматами сбежались немцы и вытащили нас из-под елки.
Они смотрели на нас и что-то лопотали по-своему. Мы их не понимали. Полицейский начал переводить.
Высокий лысый немец с круглым лицом и большими, как у совы, глазами злобно допытывался, чьи мы дети, как попали сюда, где партизаны.
Мы отвечали так, как договорились. Светлана и та говорила как по-писаному. Немец, наверно, догадался, что мы врем. Он разозлился и ударил сначала меня, а потом Тоню и Светлану какой-то гибкой железной пружиной. Но никто из нас не заплакал и больше ничего не сказал.
Не добившись толку, немцы погнали нас перед собой.
Голодные, измученные, мы чуть двигались. Солдаты всё время подгоняли. Только и слышалось: «Русь, шнель!» Шли довольно долго. Наконец пригнали нас в лагерь. Посредине лагеря ярко пылал костер. Около него возились солдаты: рубили дрова, варили в котлах еду. Несколько немцев, раздевшись до пояса, загорали на солнце.
Нас опять допросили: кто мы, чьи мы, каких партизан знаем, знаем ли Балана, Тихомирова, Короля.
Про этих командиров мы знали, но ничего не сказали. Тогда немцы попытались задобрить нас: давали бутерброды, шоколад, конфеты. Мы были очень голодны, а потому брали и с жадностью съедали всё это, но ничего не говорили.
Когда и это не помогло, они начали запугивать:
— Мы вас расстреляем!
Мы молчали.
Вечером немцы начали собираться. Посадили нас на подводу и повезли. Приехали в какую-то деревню и поместили в хате одного крестьянина. Потом стали вызывать нас в штаб. Первой повели меня.
В штабе было четверо. За столом сидел человек в пенснэ и курил папиросу. Перед ним лежали бумаги, стояла пепельница. Остальные трое примостились у окна, на скамейке. Тот, что в пенснэ, назвал себя полковником. Он приветливо сказал:
— Ты, девочка, говори правду. Я тоже за партизан и детей партизан люблю. Скажи мне, кто вы? Чьи вы?
Рассказала так, как об этом условились с Тоней и Светланой.
— А где партизаны? — спросил он.
— Я не знаю, что такое партизаны, — ответила я.
— Как вы попали в лес?
Я сказала, что убежали с мамой в лес, когда бомбили деревню. А он говорит:
— Мама с наганчиком? Да, с наганчиком?
— Нет, без наганчика, — ответила я.
Он кивнул головой.
Я говорю:
— Я заснула, а мама меня в переполохе бросила.
— Вывести и позвать вторую, самую маленькую, — приказал он.
Светлану повели. Что теперь будет? Я сидела и плакала, боялась, чтобы она не наговорила чего-нибудь. Потом она вернулась, и взяли Тоню. За эту я волновалась меньше. В хате, кроме троих маленьких детей, никого не было. Я подошла к Светлане, обняла ее и тихонько спрашиваю, что она говорила в штабе.
— То, что ты учила в лесу, — ответила она.
— И больше ничего не сказала?
— Нет, я помню, что надо говорить.
Пришла Тоня. Я расспросила у нее. И она говорила то самое, что раньше.
Прошла ночь, настал день. Вдруг началась тревога. Немцы засуетились и куда-то побежали.
Я глянула в окно. Никого не видно. Открыла двери и заглянула во двор — и там пусто.
— Пошли, — шепнула я девочкам.
Вышли из хаты во двор, а оттуда на улицу. За деревней совсем близко начинался лес.
Забрались в чащу и просидели там день и ночь. Только утром осмелились выйти на опушку. Было тихо, и мы по широкой дороге пустились вперед. С передышками пробежали километров шесть до деревни. Немцев в ней не оказалось. Пока мы лазили по лесам и болотам, одежда у нас порвалась, ботинки развалились. Ноги у нас были натертые, опухшие и очень болели.
Мы вошли в первую хату и попросили есть. В этой хате жила очень добрая бабушка.
— Кто вы, детки? — спросила она у нас.
— Мы убежали из деревни, там немцы…
— А где ваши мамы?
— Не знаем…
Кто мы и откуда, не признались даже этой доброй бабушке.