Город наполнился нашими солдатами.
Сколько было радости и счастья, когда мы встретили своих! Нас, детей, было очень много. Мы написали товарищу Сталину благодарность за освобождение.
Я до гроба буду помнить издевательства и горе, которые перенесла в неметчине.
Маня Кузменкова, 1932 года рождения.
Будслав, детский дом.
НОМЕР 79645
Когда фронт стал приближаться к Бегомлю, секретарь райкома партии сказал маме:
— Муж у тебя в армии. Тебе здесь оставаться нельзя. Уезжай с детьми.
— А на чем я поеду?
— Я достану; лошадь.
Свое слово секретарь сдержал. Мы погрузили на подводу пожитки, взяли продукты и поехали. Но немцы перерезали дорогу и забрали коня. Дальше ехать было не на чем, и мы пешком вернулись в Бегомль. Пожить здесь долго не пришлось. Знакомые предупредили мать, что нас всех могут арестовать, как семью коммуниста, и советовали уехать.
Мы собрались и в ту же ночь выехали в деревню Дроздово, Толочинского района. В ней жило много семей партизан и советских работников.
Однажды немцы окружили деревню. Всех жителей собрали и под конвоем погнали в Толочин в тюрьму.
В небольшом подвале помещалось около трехсот человек. Духота и теснота были страшные. Люди задыхались. Есть давали один раз в сутки и то какое-то пойло.
Неделя, проведенная в толочинской тюрьме, показалась годом. Затем нас перевели в минский концлагерь. В нем было еще хуже. Людей морили голодом. Начались болезни. Больных вывозили в лес и расстреливали. Так погибла моя бабушка, тетя Саша и несколько знакомых из нашего местечка.
Всех, кто был связан с партизанами или считался советским активистом, отделили от остальных, старательно осмотрели, отобрали вещи и хорошую одежду и погнали на станцию. На путях стоил длинный поезд. Нас посадили в товарные вагоны, двери закрыли и строго приказали сидеть и не шевелиться.
Когда поезд тронулся, женщины бросились к дверям. Через щели смотрели на родные поля и леса, которые оставались позади. Многие плакали: куда нас везут и что с нами будет, никто не знал.
Я прижалась к маме и сидела молча. Молчала и мама.
В первую же ночь заключенные одного вагона взломали потолок и убежали. После этого конвой усилился.
В наш вагон посадили двенадцать солдат, которые день и ночь следили за нами и ни разу не выпустили.
На шестые сутки поезд остановился. Куда мы приехали, никто не знал. Несколько часов нас не выпускали из вагонов. Потом приказали выходить, построили в колонну по пять человек и погнали. Ночь была темная, шел дождь. Мы корчились от холода, потому что одежду отобрали еще в Минске.
Сначала шли полем, потом лесом. Недалеко от дороги горел костер, на котором немецкие палачи сжигали детей.
На окраине леса стоял крематорий — большие, похожие на фабрику здания с высокими трубами. Из труб вырывались клубы серого дыма и пламя. Пахло удушающей гарью.
Мы догадались, что попали в лагерь, где сжигают людей.
Стало ясно, что нас ведут на смерть. В голове помутилось. Я даже не помню, что в то время говорила маме.
Здание крематория было огорожено колючей проволокой. Нам приказали остановиться. Часа три мы стояли без движения.
Потом подошел толстый пожилой немец-эсэсовец и приказал всем раздеваться. Люди не хотели этого делать. Немец повторил приказ. С криком и плачем женщины и дети начали сбрасывать одежду. Тех, кто не хотел раздеваться, немец бил палкой. Многие, всё еще не веря, что их гонят на верную смерть, связывали свою одежду в узелки и клали в стороне, на более сухое место.
Когда все разделись, нас построили в шеренгу по одному человеку и приказали идти. Мы вошли в сырое и темное, без окон, помещение. Стены и пол в нем были цементные. Я с ужасом подумала: «Вот-вот настает мой конец. Я больше ничего не увижу».
Пройдя одну комнату, вошли во вторую. Тут женщинам начали обстригать волосы и смазывать головы какой-то жидкостью. Потом по одному погнали в другое помещение. Перед входом стояло большое корыто с какой-то густой мазью. Каждому из нас приказали смазать ноги до колен.
Мама взяла меня и Милю за руки. Я прижалась к ней и вся дрожала. Когда помещение было битком набито людьми, двери закрылись. Поднялся страшный плач, крики.
Вдруг я почувствовала, как пол под нами зашевелился и начал наклоняться.
Внизу мы увидели огонь — это была печь крематория, в которой сжигали людей. Те, что стояли ближе к печи, с криком свалились вниз. Мы тоже не могли удержаться и начали скользить к печи.
Но в это время произошло то, чего не ожидал никто. Пол стал подниматься. Когда он выровнялся, раскрылись двери и в помещение вошли комендант и тот самый немец, который приказал нам раздеваться. Комендант что-то сказал толстому по-немецки.
Нас облили холодной водой, которая лилась откуда-то сверху. Некоторые женщины так хотели пить, что разевали рты и с жадностью пили эту грязную холодную воду. Нас вывели, построили в шеренги и приказали ждать, пока не подадут одежду… Оказалось, что перепутали эшелон: нас еще не должны были сжигать.
Через час на вагонетках подвезли какое-то тряпье и роздали нам. Женщинам дали одни летние платья. Мне досталась рваная белая юбка, доходившая до пят. Потом мы по одному подходили к немке, которая кистью ставила на плечах красный знак умножения («штрайфа»)[2]. В отдельном зале всех нас осмотрели и ставили клеймо. У меня на левой руке, ниже локтя, был поставлен номер 79645, у мамы — номер 79646, а у Мили — номер. 79644.