Анна Петровна хотела спорить с Николаем Николаевичем, потому что доказательства были, конечно же, на ее стороне, — он мог в ответ лишь трясти Евангелием или ссылаться на Льва Николаевича, который имел дом в Москве, имение, приносившее доход. Но Николай Николаевич не спорил так, как принято было в обществе: опровергая аргументы или признавая себя побежденным. Он «злостно утверждал раздражающие вещи», оставался при своем, когда девяносто девять человек из ста признали бы правоту Анны Петровны или сына Петра Николаевича. Убеждения, к которым пришел Ге, были для него бесспорны, неопровержимы.
Публицисту, спорившему с учением Толстого, он сказал:
— Что ты написал! Что ты написал! Иди сейчас и отрекись, напечатай, что от своих слов отрекаешься. А то я пойду к твоей жене и дочерям и объясню, что ты написал такое, и тебе перед ними стыдно будет.
Люди, которые хотели опровергнуть то, в чем он был убежден, говорили с ним на разных языках.
Он огорчался, когда старушка няня или кто-нибудь из крестьян, завидя тучу, просили: «Пронеси господи!» Он говорил:
— Вот и «возлюби ближнего своего»! Нам або мимо нас пронесло. А соседское поле пусть градом бьет.
Сам Ге готов был, чтобы не пронесло. Он даже хотел, чтобы не пронесло, чтобы вместо соседского град бил его поле. Здесь-то и начинались его разногласия с домашними.
Один из текстов, который он хотел выразить в картине о казни Христа: «Других спасает, а себя не может спасти…»[57] Тема самопожертвования, самоотречения, которую он вычитывает во всех заключительных сценах Евангелия, от Тайной вечери и до Распятия, его глубоко волнует.
Вот так он хочет теперь построить, обновить свою жизнь. «Человек дороже полотна» — надо бросить кисть: пришел мужик, зовет чинить печку, тяга в дымоходе пропала. «Религия горшка» — нечего сидеть за столом, покрытым хрустящей накрахмаленной скатертью, и ждать, поигрывая тяжелой серебряной ложкой, пока слуга принесет тебе суп: надо взять тарелку, самому пойти на кухню; еще лучше — устроиться там за одним столом с работниками, хлебать с ними суп из одной миски; так всего правильнее, коли не можешь посадить всех у накрахмаленной скатерти.
Ге просил свою приятельницу, пейзажистку Екатерину Федоровну Юнге, очень хорошую, добрую женщину, дочь графа Федора Толстого, известного художника и скульптора:
— Голубушка, дорогая, ну сделайте это хоть один раз, ну сделайте для меня, — подите и вымойте бедному человеку пол.
Катерина Федоровна смеялась — она очень любила Николая Николаевича со всеми его чудачествами.
А ведь говорили о бедняках, об их тяжелой жизни, о том, что надо им помогать. Но пол помыть — чудачество.
Ге думал: вот если бы каждый помыл другому пол, сложил печь, стряпал обед, сшил штаны… Еще лучше: если сложил печь, отложив работу над картиной; состряпал обед из последних запасом; не сшил — отдал свои штаны. Вот, если бы люди жили любовно, для других…
Здесь начинались непримиримые разногласия Ге с близкими.
Из Москвы, из Ясной Поляны присылали на хутор новые сочинения Толстого. В описках. На хуторе собирались родные, знакомые, жадно читали, переписывали. Но для них это было прекрасное чтение (Лев Толстой!) — не руководство к действию.
Невозможно судить Анну Петровну, сына Петрушу или еще кого-нибудь. Они были хорошие люди, хотели добра ближнему. Они были умные люди. И благоразумные. Они понимали, что учение Толстого неисполнимо. Отказаться от себя для другого — наверняка себе во вред и редко другому на пользу. О силах общественных, которые взялись бы перестроить жизнь, они не думали. Но они точно знали, что одному человеку перестроить жизнь не под силу.
Толстой отвечал: да, не под силу, но ради борьбы со злом в мире и в себе стóит отдать одну свою жизнь.
Это означало посадить в землю семячко и ухаживать за ростком, зная, что не доживешь до первых плодов, а может быть, и до первых листьев, — и делать это в уверенности, что когда-нибудь все поступят так же и превратят землю в цветущий сад.
Не всякому такое под силу. Да и какой смысл?.. Помытый пол затопчут. В новую печь по-прежнему ставят пустой чугунок.
57
См. письмо к В. Г. Черткову от 12 марта 1886 года. — ЦГАЛИ, ф. 552, оп. 1, ед. хр. 774.