Ге рассказывал:
— Один композитор хочет написать музыку к моему Иуде[74] — он мне говорил, что когда смотрит на картину, он слышит лязг оружия, крик воинов и стон души с потерянной совестью.
Есть сведения, что Антон Рубинштейн собирался писать музыку к «Петру и Алексею».
Но, право же, ни одна из картин Ге не превзойдет по музыкальности «Выхода с Тайной вечери».
Ге закончил картину в 1889 году и отправил ее на Семнадцатую Передвижную выставку.
Мясоедов писал ему с выставки: «Перед вашей картиной нет толпы, но есть всегда сосредоточенная группа; стало быть, она впечатление делает сильное». Савицкий писал, что «картина делает на всех впечатление неотразимое».
Художники Товарищества послали Ге коллективное приветствие:
«Нас бесконечно порадовало ваше появление на нашей выставке после долгого отсутствия, которое нас очень огорчало».
Газеты промолчали.
Странно однако: «после долгого отсутствия» появилась картина Ге, необычная картина, не похожая на другие работы, представленные на выставке, не похожая на то, что делал прежде сам Ге, что делали другие художники, — газеты промолчали.
Нет, не оттого, должно быть, что нечего сказать, а оттого, что не знали что сказать.
И очень хорошо, что промолчали, — видно, впечатление и впрямь было сильное. Слишком часто новое в искусстве встречают обмакнутыми в чернила штыками. Едва ли не каждому следующему поколению приходится в равной мере низвергать прошлое и реабилитировать то, что в прошлом было несправедливо низвергнуто.
Сам Ге говорил:
«В этой картине у меня новое отношение к Христу…» В этой картине он сказал то, чего не думал в «Тайной вечере» и не сумел в «Милосердии».
Он уже не осознавал «в современном смысле» то, что согласно преданию происходило восемнадцать с половиной веков назад. И не внедрял нарочито это происходившее в сегодняшнее (Христос и «дачница»). То, что происходило восемнадцать с половиной столетий назад, он передает теперь как сущее, сегодняшнее, непрерывное. Восемнадцать с половиной столетий не прекращается борьба между идеалом и «учением мира». Между любовью, добром, готовностью к жертве и подвигу — и себялюбием, ненавистью к другим, трусостью, ложью. В этой борьбе увидел Ге суть жизни, философию истории.
Толстой высоко ценил искусство Ге не за проповедь учения того Христа, который ему и Ге был дорог, а за изображение столкновения этого учения с «учением мира».
Недаром официальные власти и официальная церковь не признавали, подвергали гонениям картины Ге на темы Евангелия.
Недаром содержания этих картин не принимали критики, которые в живописи на религиозную тему искали «идею бога», «проявление Божества в видимой форме». Александр Бенуа находит в полотнах Ге очень узкую и земную идею Христа — упрямого проповедника человеческой нравственности, погибающего от рук дурных людей и подающего пример, как страдать и умирать. Это не вера, пишет Бенуа: «царство божие внутри нас» есть забвение реального существования божества вне нас, сверхчеловеческих законов и судеб.
Бенуа как бы услышал толстовское:
— Воскрес или нет Христос, господь с ним! Я хочу знать, как мне жить…
15 апреля 1889 года Толстой побывал на Семнадцатой Передвижной и записал в дневнике: «Картина Репина невозможна — все выдумано. Ге хорош очень».
Репин выставил картину «Николай Чудотворец избавляет от смерти трех невинно осужденных в городе Мирах Ликийских».
Толстой в письме к Ге сопоставил обе картины:
«У Р[епина] представлено то, что человек во имя Христа останавливает казнь, то есть делает одно из самых поразительных и важных дел. У вас представлено, для меня и для одного из 1 000 000, то, что в душе Христа происходит внутренняя работа, а для всех то, что Христос с учениками, кроме того, что преображался, въезжал в Иерусалим, распинался, воскресал, — еще жил, жил, как мы живем, думал, чувствовал, страдал, и ночью, и утром, и днем».
Репин представил святого чудотворца. Ге — Христа-человека, который не творит чудес.
Даже момент, выбранный Ге из жизни Христа, поражает внешней непримечательностью, человеческой обыденностью. Не хождение по воде, не исцеление, не спор, не проповедь. Не последняя беседа с учениками и не моление о чаше.
Толстому это очень понравилось: «Картина делает то, что нужно, — раскрывает целый мир той жизни Христа вне знакомых моментов и показывает его нам таким, каким каждый может его себе представить по своей духовной силе».
Нужна была духовная сила, чтобы в обыденном моменте раскрыть целый мир жизни.